Через три войны. Воспоминания командующего Южным и Закавказским фронтами. 1941—1945 - Иван Владимирович Тюленев

class="p1">Село Часовня раскинулось на левом берегу Волги, там в 1914 году был построен огромный патронный завод. Село расположено напротив города Симбирска. Величественный железнодорожный мост через Волгу виден из домов во всей его красе. Село такое большое, что в нем размещались пять кавалерийских полков и конно-артиллерийский дивизион, которые составляли из себя 5-ю кавалерийскую дивизию. Этой дивизией командовал генерал Мориц. Я не видел в лицо своего командира дивизии, но я видел и знаю, как этот генерал Мориц бежал с поля боя в 1914 году под Ново-Мястом…

Прошло недели три, как все кавалерийские полки дивизии разместились в селе, и каждый полк выходил на занятия на огромный плац, где мы повзводно и поэскадронно скакали на галопе развернутым строем.

Сходились в атаке с саблями наголо. Драгуны против улан. Гусары против донских казаков или против астраханцев. Две конные батареи придавались то одному, то другому полку. Но видимо, в то время артиллерию недооценивали. Выигрыш боя приписывался тому, кто хорошо покажет «шок», а не тому, кто сочетает маневр с огнем артиллерии, кто искусно организует бой. Отсюда было стремление офицеров всех рангов воспитывать и готовить подразделения, части для большего парадного шума и меньше для смысла – для войны. Такое воспитание вошло в привычку. Это понимали солдаты. Вред такой односторонней муштры вскрыла потом война. На войне тактика претерпевала изменения, но было поздно.

Ежедневные линейные учения поощрялись командиром дивизии. Он выезжал со «свитой» и штаб-трубачами на смотр конных полков, лихо проходивших перед ним во взводной колонне. Мы слышали приветствия скачущего трубача, объявляющего нам благодарность от имени генерала Морица.

После полковых учений начинались дивизионные учения, где участвовали все полки дивизии и конно-артиллерийский дивизион.

Несмотря на неправильную во многом подготовку солдат, мы учились. И благодаря прекрасному людскому солдатскому составу и выносливым донским коням, представляли большую силу. Уверен, что ни одна армия мира не имела такой могучей конницы, как русская армия. Мы, солдаты, это понимали и гордились этим.

В тот самый июльский день 1914 года, когда свершилось роковое решение – объявление Первой мировой войны, я нес службу дневального. Когда эскадрон ушел на занятия, я прибрался в сарае, где мы располагались, постелил на нарах, чисто подмел пол и присел около выхода. Из расположения видна была Волга, и я стал любоваться красавицей рекой. В это время по ней плыли плоты и беляны, а по длинному железнодорожному мосту змеей пробегал поезд. Не знаю, долго ли продолжал бы я сидеть и любоваться этой чудесной картиной, если бы меня в таком положении не застал дежурный по эскадрону унтер-офицер Алтухов. Он, проверяя наряд, незаметно подошел ко мне, ударил меня хлыстом и начал распекать за безделье. Но в это самое время за селом грянуло мощное неоднократное «ура!». Перекатами оно прокатилось по всему огромному плацу и донеслось до нас.

Алтухов перестал меня ругать и начал прислушиваться, бормоча себе под нос:

– Что за чертовщина, что б это значило; неужели сошлись в атаку, не может быть, рано, да и крики «ура!» не похожи на боевое «ура!».

Я доложил, что в 4-м взводе все в порядке, но Алтухов меня уже не слушал.

– Господин дежурный, видимо, наши – драгуны и уланы – атакуют вторую бригаду – гусар и казаков, – после минутной паузы сказал я.

– Когда ничего не понимаешь в этом, то молчи, – ответил мне унтер. – Возможно, генерал Мориц объезжает полки, но он так рано не выезжает. Пойду в канцелярию эскадрона, узнаю, что это означает. – Алтухов ушел.

Я остался на своем посту и, несмотря на то что в сарае все было прибрано, вновь стал поправлять постели и наводить порядок. Крики «ура!» все продолжались. Эскадроны всех полков возвращались с учения. Вернее, учение не состоялось. Продвигаясь по улице, драгуны и уланы продолжали кричать «ура!». Наш эскадрон, как головной, шел впереди. Офицеры эскадрона быстро разъехались по своим квартирам, а солдаты, расседлав коней, бежали к сараю.

– В чем дело? – спросил я товарищей.

– Ты разве еще ничего не знаешь?! Война объявлена, нас поздравили с походом. Сегодня же будем грузиться в вагоны и едем на зимние квартиры.

Начались сборы. Солдаты чувствовали себя неопределенно. Кто напевал песенки, кто ходил грустный. Все в душе вспоминали результаты Русско-японской войны, но определенных мыслей о новой разразившейся войне никто не смел высказывать вслух, что вполне понятно.

Я вспомнил слезы матерей, слезы остающихся сирот, которые породила война в 1905 году. Мне вспомнились также робкие вопросы крестьян во время нашего похода. Хотелось пойти в город, на заводы Смирнова, где работали мои односельчане, поделиться с ними мыслями. Хотелось повидать близких, но это, конечно, осталось только моим желанием… Закончив дежурство, я не мог даже прилечь отдохнуть, как полагалось, меня привлекли к упаковке казенного имущества. Все солдаты эскадрона бегали вокруг, как муравьи в муравейнике, собирая казенные и свои вещички для погрузки в эшелоны. Вечером вся боевая часть эскадрона была погружена, и поезд с бешеной быстротой помчал нас в Казань.

В душных конских вагонах, загруженных до отказа конями и фуражом, ехали и мы, солдаты. Поезд останавливался лишь на отдельных станциях, где требовалось делать водопой коням и раздавать пищу людям. На станциях – большое скопление мобилизованных мужиков, слезы и стоны провожающих. А на ходу видно было, как по полевым дорогам гнали лошадей, отобранных у крестьян по мобилизации.

Собравшись после водопоя в вагонах, солдаты все обсуждали положение, вызванное войной, которая касалась всех. В одной семье забирали братьев, в другой коня, упряжь, скот. Об этом и шел разговор.

– А что, господин взводный, – обращался с вопросом Зайнулин к унтер-офицеру Прокофьеву, – могут взять у нас лошадь, если она у нас одна?

– Если лошадь ваша хорошая, пойдет под верх или для артиллерии, то, конечно, ее возьмут, то есть мобилизуют, – ответил Прокофьев.

Я видел, как у Зайнулина после этого ответа навернулись на глаза слезы. Как он мне потом рассказал, что чуть не заплакал, потому что не на чем будет убирать хлеб, а семья большая – если не будет хлебушка, будет голодать.

Мы с Гусевым говорили о том, что у нас заберут в армию братьев.

– Мой брат десятого года срока службы, – говорил я, – он, видимо, попадет в первую очередь.

Брат Гусева был 1908 года срока службы. Мы решили, что 1908–1910 годы призыва возьмут одновременно. Затем разговор всех солдат невольно вновь переходил к ходу объявленной войны.

– А что? Поди, на границе уже идут бои, да, видимо, какие еще. Вот если бы наш полк стоял