Жизнь в солнечном луче - Борис Фомич Шурделин

осталось. Даже угла, где жить. Понимаешь? Что я должна была делать? Наш доцент. Любит? Наверно… Но я не могла тогда иначе. Я должна была думать не только о себе. Да нет, зачем тебе все знать? Витенька, родной, зачем тебе все знать? Что ты молчишь? Скажи хоть слово.

— Почему ты мне об этом не написала? Разве я не мог быть тебе мужем?

— Тебе? Витенька,— она схватила его руку,— я тебе писала, много раз, но писем не отправляла. Боялась? Нет. Я была для тебя, ты это сам писал мне, светом с неба. А тут — дочь преступника. Я сошла тогда с автобуса, в степи, потому что искала спасения. Куда угодно, но бежать, бежать, и не смогла. Да и не имела права. Так было лучше, Витя, что свет оставался, а то бы он погиб сразу. Я боялась, что ты не дойдешь до цели.— Она отпустила его руку.— Вот и все. Нет, не все, остального тебе знать не надо.

Он взял ее руку,

— Нет,— сказал Виктор.— Я был тебе нужнее всех.

— Прошло ведь уже почти два года с нашей последней встречи. Так ведь, Витя? Я тебе еще напишу. Я не все могу сказать.

Наташа неуверенно покачала головой.

Даже утомительной ночью, отдавая ей свои силы, которые были ей нужны, он ничего не узнал.

Утром Наташа уехала.

Андрею Виктор рассказал все. Тот вскипел, стукнул кулаком по столу, удивленно спросил:

— Что за маскарад?

А вечером отыскал в столе друга тетрадь с засушенными цветами, связку писем и фотографию улыбающейся девушки. Все это он уничтожил, устроив костер в углу училищного двора.

— Что ты там палил? — спросил Виктор, когда Андрей вернулся.

— Твои реликвии. И прости меня, это ты должен был сделать сам.

— Все сжег?

— Да, и письма, и дохлые цветочки, и фотокарточку. А ее отец — хорош! Ну, скажи мне, твой отец за это, что ли, на войне голову сложил? А? За этих он отдал свою жизнь? Молчишь?

Виктор отвернулся.

— Я сделал правильно,— сказал Андрей.

— Ладно,— ответил Виктор.— Значит, так должно было кончиться…

Отец спросил Андрея, прерывая работу его памяти:

— Ну, юноша, что бы ты хотел сейчас, сию минуту?

— Съездить в степь, на родину Виктора. Ты его помнишь?

Отец удивился, но быстро ответил:

— Помню. Отлично. К вечеру мы успеем вернуться.

Через полчаса отец на своей «Волге», которую он еще год назад купил для сына, повез Андрея в степь.

В село они не поехали. Андрей на вопрос отца ответил:

— Там никого нет. Мне нужен перекресток.

Он четверть часа простоял на перекрестке, лицом в сторону села, где родился когда-то его друг.

К вечеру они вернулись домой.

Письмо, прочитанное вслух матерью вчера вечером, не выходило из памяти. Писала почти незнакомая женщина.

«Вы меня, должно быть, и не помните, мы встречались случайно, но я про вас много слышала,— писала она. — Я любовалась вашей жизнью, мечтала жить где-то рядом с вами. И если вы меня сейчас позовете, я брошу все и приеду к вам».

Андрей сжал зубы до нестерпимой боли.

«Зачислила в мертвецы! — со злостью подумал он.— В мертвецы! Что ж, она думает, я нуждаюсь в сострадателях? Смешные люди! — Он сменил злость на сожаление. — Смешные люди…»

Он вспомнил эту женщину, сестру одного своего приятеля. Была она лет на пять старше Андрея — красивая, яркая — летчики боготворили ее. Андрея она удивляла. У нее было все, но она все равно чего-то искала. В другое время — он знал — он мог пойти за ней, как говорится, и на край света. Но теперь — нет.

«В мертвецы?» — он усмехнулся.

— О чем ты думаешь, Андрей? — спросила сестра, поднимаясь на террасу. — Расскажи мне. Или ты все еще тревожишь свои тайны? О, когда я думаю о тебе, я всегда вспоминаю, что у тебя всю жизнь было дикое количество тайн. Тебе интересно жить, да? — Она чуть не спросила — было.

— Конечно. Никто так не жил, как я. Я все взял, но не вернул никому ничего. Ничего не вернул своей жизни, своей юности. И никогда не верну, все оставлю себе. Навсегда. Тебе до смысла этого слова не добраться. И хорошо. Иначе многое перестало бы для тебя существовать.

— А для тебя?

— У меня — другое дело. Видеть солнце — это высшее, что дано человеку. А я не вижу. Но я видел его больше, чем кто-либо. Но что тебе до этого?

— Андрей, ты меня обижаешь.

— Разве я не имею права?

— Андрей…

— Проводи меня. На кладбище.

— На кладбище?

- Ты же знаешь, что у меня там осталось очень многое.

— Я не могу, Андрей,— растерянно ответила сестра.

— Хорошо, я пойду один,— решительно и холодно сказал Андрей.

— Как ты пойдешь один? — испугалась сестра.

И ей вдруг показалось, что брат не понимает еще полностью своей беды, своего несчастья. И от этого, от непонимания, он столь жесток. Когда поймет, будет просить у людей доброты, сострадания. Так ей казалось.

Но она плохо знала своего брата, собственно, и не могла она знать брата в его подлинную ценность: он всегда жил далеко от нее. У него был свой мир, загадочный для нее, простейший для него самого. Тот, кто входил в этот мир, уже не уходил: этот мир был прекрасен своей высшей силой — силой высоких чувств.

Андрей резко поднялся.

— Я провожу,— прошептала сестра.

— Нет! — резко ответил брат. — Теперь не надо.

— Мама! — позвала сестра.

Вошла мать.

— Он хочет идти на кладбище!

— Да, Андрей,— сказала мать.

— Да, мама.

— Подожди меня.

Мать ушла в дом, но скоро вернулась.

— Я все думала, когда ты пойдешь туда,— сказала она.

— Я боялся, мама.

— Ты — боялся? — Мать сделала едва заметное ударение на первом слове, но от его внимания это не ускользнуло.

— Если бы ты знала, чего я боялся, ты бы не удивлялась,— мирно ответил Андрей. — Но я не скажу, чего я боялся. И ты не сердись.

— Не сержусь, Андрей. Тем более, что я знаю. Ты боялся, что будешь винить Сережу.

— Да, мама!

До кладбища