Обезглавленные. Трагическая история Марии-Антуанетты, мадам Дюбарри, мадам Ролан и Олимпии де Гуж - Сесиль Берли

Приготовления Марии-Антуанетты завершились. Палач вел ее за веревку, обвязанную вокруг запястий. В сопровождении жандармов она поднялась по нескольким ступенькам, ведущим в Майский двор. Там ее ожидала самая обычная повозка с бортами и грязными колесами. Из того, что ей было известно, Людовика XVI везли на эшафот в черной карете, скрывавшей его от посторонних глаз. Неужели от вида этой повозки, по словам разных свидетелей, ее тело сковали судороги? Она попросила развязать ей руки, чтобы она могла справить нужду (вполне ожидаемое проявление страха) в укромном уголке двора под названием «Мышеловка». До казни оставалось менее двух часов.

Олимпия де Гуж

С 2 ноября до полудня 3 ноября 1793 г.

Тюрьма Консьержери

Судебное заседание пролетело незаметно, но часы, которые Олимпии де Гуж предстояло провести в ожидании собственной казни, казалось, длились целую вечность. Прошло более суток, прежде чем ее проводили на эшафот. Для Олимпии, и без того измученной тревогой и страхами, это время стало настоящим истязанием. По возвращении в камеру она попросила письменные принадлежности. Свое первое письмо она адресовала президенту Конвента, попросив в качестве последнего желания сообщить ей новости о ее родном сыне Пьере. Она писала:

«Во второй день декады [2 ноября 1793 г. ], гражданин президент, меня приговорили к смертной казни за то, что я отношусь к революции как к идолу. Пусть мои враги простят меня за это преступление, как прощаю их я. Больной и совершенно беззащитной, мне придавала сил лишь моя невиновность. К сожалению, я не смогу убедить вас пересмотреть этот немыслимый приговор. По недвусмысленным признакам я беременна уже несколько дней. Несомненно, моя боль и длительные преследования, которым я подвергаюсь, не позволят мне выносить ребенка, но, по крайней мере, мне посчастливится получить известие о моем сыне перед смертью. Он служит в Рейнской армии в звании генерала. И пусть мне суждено умереть горькой смертью, я прошу Конвент, во имя природы и моей жертвы, свирепо брошенной в могилу, передать новости о моем сыне в тюрьму, где я нахожусь. Поскольку для всех живых я уже мертва, ведь не имею возможности с ними связаться и получаю известия лишь от Конвента, я надеюсь, что он не откажет мне в моей просьбе и проявит человечность за все те заслуги перед Отечеством, народом и Свободой, которые увековечит мой смертный приговор.

Олимпия де Гуж».

Во второй половине дня 2 ноября, после громкого заявления на Революционном трибунале, Олимпии де Гуж устроили гинекологической осмотр прямо в камере. Ее осмотрела акушерка по имени Пакен и двое врачей Революционного трибунала, Нори и Тери – именно они обследовали ее в августе в тюрьме Аббатства, чтобы оценить ухудшение ее общего физического состояния и, в частности, левого колена, которое гноилось. После осмотра все трое составили отчет:

«Около трех недель назад пациентка вступила в интимную связь, в результате которой, как утверждает, забеременела. На осмотре она заявила, что вместо привычных восьми дней обильных кровотечений, свойственных ее менструации, те длились всего два часа. С тех пор ее грудь увеличилась в размере, соски стали болезненно чувствительны, появились тошнота и головокружение – все эти симптомы сопровождали начало двух предыдущих беременностей пациентки[25]. При пальпации мы обнаружили уплотнение шейки матки, свойственное приближению менструации или же началу беременности. При осмотре других симптомов беременности не выявлено»[26].

Личная жизнь заключенной подтверждала ее заявление. В прошлом месяце, в октябре, ее перевели в психиатрическую лечебницу Мари-Катрин Махайе на улице Шеман-Вер, где, как утверждают, у нее завязался роман. В этой лечебнице к заключенным относились лояльнее: им разрешалось свободно передвигаться по окрестностям и общаться между собой. Иными словами, Олимпия вполне могла забеременеть. Кроме того, врачи Нори и Тери не упомянули ни слова о ее левом колене, которое пациентка повредила несколько месяцев назад. Зажила ли ее рана или, быть может, стала только хуже? В последнем случае нагноение могло вызвать слабость у женщины, заключенной в тюрьму.

Прокурор заявил, что Олимпия де Гуж никак не могла вступить с кем-то в интимную близость ни в тюрьме Аббатства, ни в Птит-Форс. Более того, в своей речи он намеренно опустил те недели, которые обвиняемая провела в психиатрической лечебнице по его же приказу о переводе. В личном деле Олимпии он написал: «Согласно распорядкам вышеупомянутых тюрем, между заключенными мужчинами и женщинами запрещено любое общение как в стенах тюрем, так и за их пределами». Наряду с тем, что Фукье-Тенвиль заявил, что показания Олимпии де Гуж должны подвергаться большому сомнению, прокурор запросил смертную казнь обвиняемой в течение 24 часов. Поздним вечером 2 ноября ее ждала только смерть. Смогла ли она хоть немного поесть, потрясенная этой новостью? Как провела отведенное время, поборола страх перед эшафотом и смертью? Как, будучи антиклерикальной деисткой, подготовилась к прощанию с жизнью? Можно только догадываться. Олимпия де Гуж посвятила любимому сыну свое прощальное письмо, составив его в ночь со 2 на 3 ноября. Вероятно, оно ничем не отличалось от всех предыдущих и в нем она выдержала некую холодность, однако писала его твердой рукой. Свои последние часы она провела вместе с пером:

«Господину Дегужу, генералу Рейнской армии. Я умираю, мой дорогой сын, жертвой своего идолопоклонства перед Родиной и народом. Их враги под маской республиканства без зазрения совести ведут меня на эшафот.

Спустя пять месяцев плена меня перевели в лечебницу, где я чувствовала свободу, как дома. Я могла бы сбежать, о чем прекрасно знали мои враги и мучители, но, уверенная, что все ненавистники не смогут обвинить меня ни в одном контрреволюционном действии, сама запросила суда. Могла я поверить тогда, что эти разъяренные тигры будут судить меня вопреки всем законам, вопреки собравшейся публике, перед которой им придется ответить за мою смерть?

Мне предъявили обвинительное заключение за три дня до смерти. С этого момента закон разрешал мне видеться с моими защитниками и всеми, кого я знаю. Они перехватили все в свои руки: меня словно прятали и не давали поговорить даже со смотрителем. По закону я могла выбрать присяжных, но их список я получила лишь в полночь – утром следующего дня состоялся суд. На часах было 7:00, когда меня, больную и обессиленную, неспособную говорить публично, привели в зал суда. Подобно Жан-Жаку, а также благодаря его достоинствам, я ощутила всю свою неполноценность. Я попросила позвать выбранного защитника, но мне