Обезглавленные. Трагическая история Марии-Антуанетты, мадам Дюбарри, мадам Ролан и Олимпии де Гуж - Сесиль Берли

сказали, что он отказался меня защищать и не пришел. Тогда я попросила другого защитника, и мне ответили, что у меня “достаточно духа, чтобы защищать себя самостоятельно”.

Да, несомненно, у меня было достаточно преимуществ против обвинений революционных властей – и публика это видела, – однако я считаю, что защитник не хуже меня напомнил бы людям о моих заслугах перед народом.

20 раз я заставляла бледнеть своих палачей. Не зная, что ответить на каждое подтверждение моей невиновности и доказательство их недобросовестности, они приговорили меня к казни, сделав ее показательной для народа, который желал моего освобождения.

Прощай, сын мой. Когда ты получишь это письмо, меня уже не будет в живых. Прошу, прости свое государство, прости им эту несправедливость, которую они допустили по отношению к твоей матери, и преступление, которое совершили против нее.

Я умираю, мой сын, мой дорогой сын. Я умираю невиновной. Ах, сколько законов нарушили эти бесчестные люди, казнив самую добродетельную женщину своего века! Закон [sic], помни, прошу, наставления своей добропорядочной гражданки.

Свои часы и драгоценности, которые заложила в ломбарде, я оставляю твоей возлюбленной, а также флакон и ключи от сундуков, которые тайно перевезла в Тур.

Дегуж»[27].

Утром 3 ноября на Париж обрушились проливные дожди, которые прекратились ближе к обеду, как раз, когда Олимпию де Гуж начали готовить к эшафоту. Тяжелые засовы ее темницы отодвинул консьерж Бо, приложив немалые усилия. В камеру вошел судебный исполнитель Юсташ Напьер, за ним – палач Сансон вместе с помощниками. Напьер, зачитав смертный приговор второй раз, приказал осужденной собрать те немногие вещи, которые у нее еще оставались. Из камеры ее отвели в небольшую комнату рядом с канцелярией, отведенную для мытья приговоренных. Она присела на табурет. Сама ли она распустила свои каштановые волосы, или палач взъерошил их набитой рукой? Так или иначе, он обрезал ей волосы и воротник белой рубашки, оставив голым затылок. На голову Олимпии он надел маленький белый льняной чепчик. Один из анекдотов, скорее всего апокрифический, гласит, что Олимпия попросила зеркало и, оглядев свое отражение, заключила: «Слава Богу, мое лицо не такое бледное, иначе бы это сыграло со мной злую шутку».

На столе она разложила следующие предметы: миниатюрный портрет своего сына Пьера, два кошелька с деньгами и личными бумагами, маленькую табакерку, швейный набор, включающий наперсток и маленькие ножницы (что удивительно для заключенной, для которой многое находилось под строжайшим запретом), двое золотых часов, инкрустированный драгоценными камнями пояс, перчатки, носовой платок, серьги, золотые кольца и два бриллианта. Служащий Консьержери с точностью описал каждую вещь, сложил в сумку, опечатал ее и передал консьержу.

Уже через пару минут она вышла из этой маленькой комнаты в сопровождении жандармов на территорию Майского двора. Пройдя несколько каменных ступеней, она увидела повозку с навесом. Ее руки за спиной связывала веревка. Она вот-вот должна была отправиться в путь, который приведет ее к неминуемой гибели.

Мадам Ролан

8 ноября 1793 г.

Между поздним утром и ранним днем

Тюрьма Консьержери

8 ноября 1793 года, мадам Ролан судили, приговорили к смертной казни и обезглавили – и все это за несколько часов. Быстрое, небрежное заседание. Революционный трибунал торопился покончить с этим делом, в том числе и с мадам Ролан. Еще до заседания она уже была готова к смерти. В сопровождении вооруженной охраны она вышла из зала суда легкой, уверенной походкой, на ее лице сияла улыбка – она не просто не унывала, но и демонстрировала уверенность, которую некоторые приняли за радость. Она прошла через ворота, отделявшие заключенных от внешнего мира, не проронив ни слова. Новость о своем приговоре она сообщила ужасающим жестом: большим пальцем руки она провела воображаемую линию поперек горла – именно там всего через пару часов пролилась ее кровь.

Мадам Ролан переполняло волнующее чувство причастности к истории, к ее созданию, формированию. Она самолично претворяла в жизнь историческую, литературную, философскую – античную, одним словом, культуру, которую изучала с раннего детства. После революции, и особенно в этот, последний день своей жизни, она вела себя как римлянин из книги Плутарха «Жизнь и дела знаменитых людей древности», которую она не раз перечитывала за последние месяцы, будучи в заключении. Своей смертью она, наконец, разрубит гордиев узел, сентиментальный, любовный и предромантический: положит конец опостылевшему браку с Роланом и воссоединится с Бюзо, великой любовью, что так и осталась платонической. Убежденная руссоистка и деистка, она глубоко верила в бессмертие души. Лишь через смерть она могла сойтись с любимым человеком.

Утром 8 ноября 1793 года в соседнем зале Дворца правосудия некоего Симона-Франсуа Ламарша (или Ла Марша), бывшего директора производства ассигнаций, Революционный трибунал только что приговорил к смертной казни за изготовление фальшивых ценных бумаг. Власти решили везти Ламарша на эшафот в той же карете, что и мадам Ролан. Идея заключалась в том, чтобы размыть границы, создав путаницу между процессами и обвинениями двух заключенных, и таким образом сильнее унизить приговоренную к смерти жену бывшего министра. Супругов Ролан регулярно обвиняли в коррупции, растрате государственных средств и в том, что они обогатились за счет казны Республики. В течение нескольких месяцев Ролана изображали новым Людовиком XVI – некомпетентной, беспомощной марионеткой в руках своей жены, этакой новой Марии-Антуанетты, «королевы Коко», что еще хуже австрийской. Обезглавить мадам Ролан вместе с человеком, осужденным за мошенничество, означало опорочить ее, низвести до положения распущенной и порочной женщины.

Перед лицом смерти Ламарш выглядел совершенно беспомощным, опустошенным, испытывал дикий ужас. Мадам Ролан тем временем ужинала в последний раз. Она делала все возможное, чтобы вселить в него частичку своей силы и мужества, и ей даже удалось заставить его улыбнуться. Когда их волосы и воротники рубашек остригли, мадам Ролан внимательно осмотрела Ламарша и его грубо обрезанные волосы и не без некоторой напыщенности сказала: «Эта прическа вам, несомненно, к лицу. Вы словно герой Древней Греции». И вновь родная античность. До самого конца она сохраняла это почти врожденное чувство величия, достоинства, умение правильно подбирать слова и иронизировать, зачастую язвительно. Для нее элегантность всегда исходила из произносимых слов, а владение языком и риторикой служило силой и лучшей защитой.

Мадам Ролан и Ламарш покинули комнату для последнего омовения приговоренных со связанными за спиною руками. Под надежной охраной их проводили до Майского двора. Они готовились – одна устремленно, другой в страхе и ужасе – забраться в простую повозку с навесом. В следующие