Двойчатки: параллели литературной жизни - Марк Григорьевич Альтшуллер

Акмеисты же всем своим творчеством были не просто обращены к миру реальному, посюстороннему, они утверждали его «вещность», красоту и радость земного бытия. (См. об этом подробнее выше в статье «О. Мандельштам о „спеси“ Батюшкова».)

Именно с утверждения непреходящей вечной красоты, чувственной прелести окружающего нас материального «здешнего» мира начинал Гумилев свое стихотворение:

Прекрасно в нас влюбленное вино

И добрый хлеб, что в печь для нас садится,

И женщина, которою дано,

Сперва измучившись, нам насладиться.

Акмеистом Гумилев оставался до конца своих дней. Однако в рамках «вещного» мира ему становилось тесно, и он стремился раздвинуть свое «акмеистское» восприятие окружающего за пределы материального, осязаемого, на духовную жизнь: искусство, эстетическое восприятие бытия. Он надеется на возможность в будущем «материально» воспринимать и «розовую зарю над холодеющими небесами», и «бессмертные стихи» и с тоской спрашивает и себя и нас, что делать нам пока, сейчас, с этими прекрасными явлениями – красотой природы, необъяснимой глубиной и силой искусства:

Но что нам делать с розовой зарей

Над холодеющими небесами,

Где тишина и неземной покой,

Что делать нам с бессмертными стихами?

Действительно, эстетическое и сверхчувственное восприятие красоты мира – совсем не то, что мы чувствуем, обнимая любимую женщину, вкушая только что испеченный хлеб, поднося к губам бокал ароматного, выдержанного вина. Увы, не все прекрасное можно воспринять чувственно и телесно. Это уже не вещи, а явления совсем иного порядка. Ведь их действительно нельзя ни съесть, ни выпить, ни поцеловать. Здесь в гамму восприятия окружающего мира вступают категории эстетические и интеллектуальные.

Инструментом, описывающим эти явления, становится слово, однако инструментом далеко не достаточным, и не только для Гумилева. «Мысль изреченная есть ложь» – давно и точно было сформулировано гениальным поэтом. А другой гениальный поэт ровно за сто лет до Гумилева, восхищаясь красотой мира в одном из лучших своих стихотворений («Невыразимое», 1819), также недоуменно вопрошал:

Что наш язык земной пред дивною природой?

С какой небрежною и детскою свободой

Она рассыпала повсюду красоту <…>

Но где, какая кисть ее изобразила? <…>

Но льзя ли в мертвое живое передать?

Кто мог создание в словах пересоздать?

Невыразимое подвластно ль выраженью?..155

И буквально в один год с Гумилевым (1920) третий гениальный поэт сравнил (но только сравнил: КАК…) природу, мир, бытие, самоё жизнь со стихами (со словами) и попробовал ее на вкус (то есть языком):

Пока в Дарьял, как к другу, вхож,

Как в ад, в цейхгауз и в арсенал,

Я жизнь, как в Лермонтова дрожь,

Как губы в вермут окунал156.

Гумилева подобные попытки не удовлетворяют. В разбираемом стихотворении он хочет, как мы сказали, сделать невыразимое в нашем восприятии таким же материальным, как хлеб и вино. Он считает, что человечество ЕЩЕ не выработало инструмента для такого восприятия природы и искусства (в том числе и искусства слова – поэзии): что делать с розовой зарей, с бессмертными стихами? Для этого нужен другой инструмент. Шестым чувством называет его поэт. (Возможно, таким инструментом может стать слово, само становящееся материей, но об этом мы поговорим чуть позднее, во второй части предлагаемой читателю заметки.)

Создание, появление у человека такого шестого чувства – процесс длительный, сложный, смутный, подсознательный. Автор пытается передать его двумя развернутыми выразительными сравнениями:

Как мальчик, игры позабыв свои,

Следит порой за девичьим купаньем

И, ничего не зная о любви,

Все ж мучится таинственным желаньем.

Как некогда в разросшихся хвощах

Ревела от сознания бессилья

Тварь скользкая, почуя на плечах

Еще не появившиеся крылья, – …

В этих стихах Гумилев смотрит на человека и человечество в целом радостно и оптимистично. Он считает, что мы в будущем сможем переживать духовное бытие так же «вещно», осязаемо (если так можно сказать о неведомом «шестом чувстве»), как материальное. Этот глубинный процесс уже начался (он описан в двух процитированных выше строфах), и в будущем прекрасное будет восприниматься так же чувственно, как эротика наших отношений с любимой женщиной, как свободный полет, парение птиц в воздушной стихии. Такова заключительная строфа:

Так век за веком – скоро ли, Господь? —

Под скальпелем природы и искусства

Кричит наш дух, изнемогает плоть,

Рождая орган для шестого чувства.

В этих стихах Гумилев пропел гимн акмеизму – красоте и радости бытия. Окружающая действительность в 1920 году была совсем другой. Когда обреченный поэт создавал свой оптимистический шедевр,

…из окна,– как вспоминал современник,– смотрел на нас Невский проспект, темный и запущенный: стояли без движения замороженные трамваи. Гостиный двор пуст и заколочен, и люди пробирались с саночками по сугробам157.

Естественно, что в стихотворении «Слово», написанном в 1919 году и тоже включенном в «Огненный столп», мы найдем совсем иной поворот рассматриваемых нами проблем. «Слово», с которым были связаны в «Шестом чувстве» поиски адекватного, полноценного восприятия эстетического, духовного начала в человеческом бытии, становится главным «героем» этого знаменитого стихотворения. Действие его (первых трех строф) происходит в библейском мироздании, когда этот мир только возникал:

В оный день, когда над миром новым

Бог склонял лицо Свое…

В этом мире Слово выступало как могучее начало, повелевающее миром, вселенной, как ипостась самого Бога:

…в Евангелии от Иоанна

Сказано, что Слово это – Бог158.

В те времена

Солнце останавливали словом,

Словом разрушали города159.

Слову подчинялись не только Солнце и Луна. Перед Ним робели даже и звезды, смирялись все живые существа, Слово даже приобретало видимый облик:

И орел не взмахивал крылами,

Звезды жались в ужасе к луне,

Если, точно розовое пламя,

Слово проплывало в вышине.

Слово было сакральным, обращаться к Нему можно было только в исключительных случаях. Даже патриарх седой,

…себе под руку

Покоривший и добро и зло,

Не решаясь <курсив мой.– М. А.> обратиться к звуку,

Тростью на песке чертил число.

Так