Романески - Ален Роб-Грийе

раз диалектического свойства: это тонкая игра согласий и несогласий. А потому неудивительно, что в эссе, составляющих эту книгу, читатель сможет отметить эволюцию авторских мнений. Разумеется, это не вульгарное отречение от своих убеждений, в чем меня понапрасну обвиняли иные невнимательные — или недоброжелательные — читатели, а возвращение под другим углом зрения к той же самой идее, желание рассмотреть другие ее грани, порой какие-то дополнительные соображения, а то и просто предостережение от возможного ошибочного толкования.

Кроме того, очевидно, что идеи живут недолго по сравнению с произведениями искусства и что последние ничем нельзя заменить. Роман, который представлял бы собой иллюстрацию к грамматическому правилу — пусть даже в сопровождении исключений, — оказался бы, естественно, бесполезным: вполне достаточно изложить правило. Защищая право писателя на понимание своего творчества и настаивая на пользе, которую представляет для него осознание собственных поисков, мы в то же время знаем, что поиск совершается в основном на уровне стиля (écriture) и что в момент принятия решения не все бывает ясно. Так что романист, вызвав раздражение критиков рассуждениями о литературе, о которой он мечтает, неожиданно чувствует себя беспомощным, когда те же самые критики спрашивают его: «Объясните же нам, почему вы написали эту книгу, что она означает, какую цель вы себе ставили, зачем вы употребили такое-то слово, построили фразу таким-то образом?»

Когда писателю задают подобные вопросы, его «понимание собственного творчества» бессильно, пожалуй, подсказать ему ответ. Целью, к которой он стремился, была всего-навсего сама книга. Это не значит, что он всегда доволен ею, но в любом случае она — лучшее и единственно возможное выражение его замысла. Если бы автор был способен дать написанному им какое-то простое определение, свести эти двести или триста страниц к некоему посланию на безупречно ясном языке, подробно объяснить механизм произведения, словом, подвести под него разумное основание, то он и не испытал бы потребности написать роман. Ибо функция искусства состоит ни в коем случае не в том, чтобы проиллюстрировать какую-либо истину или даже какой-либо вопрос, которые известны заранее, а в том, чтобы породить вопросы (а может быть, со временем, и ответы), которые еще сами о себе не ведают.

Критическое сознание романиста может быть ему полезным только на уровне выбора тех или иных решений, но не на уровне их обоснования. Он ощущает необходимость употребить такую-то форму, отвергнуть такой-то эпитет, построить главу таким-то образом. С огромным тщанием занимается он долгими поисками точного слова и единственно верного места, на которое оно должно быть поставлено. Но он не может привести ни единого доказательства этой необходимости (разве что — иногда — задним числом). Он умоляет, чтобы ему поверили, чтобы ему оказали доверие. И когда спрашивают, зачем он написал свою книгу, у него находится только один ответ: «Чтобы попытаться узнать, почему мне захотелось ее написать».

Что же касается того, куда идет роман, то, разумеется, никто не может сказать это с уверенностью. Возможно, впрочем, что по-прежнему будут параллельно существовать разные пути. Однако один из них, кажется, уже вырисовывается отчетливее других. Ясно видна линия, которая ведет от Флобера к Кафке и которую можно охарактеризовать как становление. Одушевлявшую обоих авторов страсть к описаниям мы находим и в нынешних новых романах. За пределами натурализма, характерного для одного, и метафизического онейризма49, свойственного другому, просматриваются зачатки реалистического письма неизвестного ранее вида. Настоящий сборник статей представляет собой попытку уточнить, в какой-то степени, контуры этого нового реализма.

ОДИН ИЗ ПУТЕЙ ДЛЯ БУДУЩЕГО РОМАНА (1956 г.)

На первый взгляд мнение, что однажды — например, сейчас — может возникнуть совершенно новая литература, кажется неразумным. Следовавшие одна за другой, вот уже более тридцати лет, попытки вывести повествовательную прозу из привычной колеи увенчались в лучшем случае созданием отдельных удачных произведений. И, как нам неустанно повторяют, ни одно из них, даже самое интересное, не могло бы сравниться с буржуазным романом в смысле читательского одобрения. В самом деле, единственная концепция романа, имеющая сегодня хождение, восходит к Бальзаку.

Нетрудно было бы возвести эту традицию даже и к г-же де Лафайет. Уже в ту эпоху священный и неприкасаемый психологический анализ составлял основу любой прозы: он определял и концепцию книги, и обрисовку персонажей, и развитие интриги. С той поры «хорошим» романом неизменно считается такой, который исследует ту или иную страсть — или столкновение страстей, или их отсутствие — в данной среде. Большинство наших романистов традиционного типа — то есть именно тех, кому удается снискать одобрение потребителей, — могли бы переписать длинные пассажи из «Принцессы Клевской» или из «Отца Горио», не вызвав ни малейших подозрений у широкой публики, поглощающей их продукцию. Самое большее — пришлось бы заменить какой-нибудь оборот или разбить некоторые конструкции, создать кое-где особый тон, свойственный каждому автору, посредством какого-то слова, смелого образа, поворота фразы. Но все признаются, не видя в этом ничего противоестественного, что их писательские приемы насчитывают несколько столетий.

Говорят: так что же в этом удивительного? Материал — французский язык — претерпел за последние триста лет лишь очень незначительные изменения, а если общество действительно мало-помалу преобразилось, если индустриальная техника шагнула далеко вперед, зато наша духовная цивилизация осталась той же самой. В нашей жизни действуют практически те же привычки и те же табу — нравственные, кулинарные, религиозные, сексуальные, гигиенические, семейные и т. д. Наконец, существует человеческое «сердце», которое — как всем хорошо известно — неизменно. Все уже сказано, мы пришли слишком поздно, и т. д., и т. п.

Риск услышать подобную отповедь еще увеличивается в том случае, если вы осмелитесь утверждать, что новая литература отныне не только возможна, но уже рождается и что, когда она станет свершившимся фактом, эта революция окажется более радикальной, нежели предшествующие — те, из которых вышли романтизм или натурализм.

В обещании этого рода — «Вот теперь-то все изменится!» — неизбежно есть что-то смешное. Каким образом изменится? В каком направлении пойдет? И главное, почему именно теперь?

Но современное искусство романа наталкивается на такую усталость — отмечаемую и комментируемую всеми критиками, — что трудно представить себе, чтобы оно просуществовало еще долго без каких-либо коренных перемен. Мысль, возникающая в этой связи у многих людей, проста: перемены невозможны, роман умирает. Это спорно. Только история скажет через несколько десятилетий, чем были наблюдаемые ныне отдельные всплески — знаками агонии или возрождения.

Как бы то ни было, не стоит обманывать себя относительно трудностей подобного переворота. Они велики. Любое существующее литературное учреждение (от издателя до