Романески - Ален Роб-Грийе

7, 5… — но, не закончив раскладку, вдруг смешивает обрывки резким движением руки, чтобы порвать все на части более мелкие и куда-нибудь выбросить; этим «куда-нибудь» оказалась пепельница.

Голос X: Вы оделись по-дорожному и ждете, сидя в одиночестве в некоем подобии ходила или салона, через который путь лежал в ваши апартаменты… Из суеверия вы упросили меня подождать до двенадцати часов ночи… Вы возлагали надежду на его приход? Не знаю. На мгновение мне подумалось, что вы ему во всем признались и указали час, когда он должен был бы вас забрать… Возможно, вы надеялись, что не приду я.

После подчеркнутого молчания голос за кадром раздается снова.

Голос X: Я пришел в назначенное время.

Точно в этот момент появляется сам X. Женщина взглянула на него глазами ничего не понимающего человека. Рассчитывала ли она на приход другого? X остановился в дверях (не исключено, что над косяком висит портрет в полный рост какого-то мужчины, весьма похожего на М). У самого X вид усталый, даже мрачный. А смотрит на циферблат настенных часов — в ее распоряжении еще две-три минуты. Она сидит с каменным лицом и плотно сжатыми губами; ее глаза, кроме стола, не желают видеть ничего. Мужчина делает несколько шагов по направлению к ней, не говоря ни слова. Молчит и она. Оба избегают смотреть друг на друга. Итак, А сидит, а X стоит в отдалении. Сомневающимися они не кажутся, напротив, скорее выглядят решительными, хоть и на пределе душевных сил. X в пиджачной паре, элегантной, но не шикарной (предстоит дорога).

А взглянула на часы, когда раздался первый удар, возвестивший полночь, издав тот же звук, что в конце театральной пьесы (в начале фильма). Женщина не шелохнулась и встала только со вторым ударом, бездумно, как автомат. Она взяла сумочку и двинулась вперед, напряженная и явно сама не своя. X тронулся с места и, соблюдая дистанцию, зашагал следом походкой в равной степени напряженной. Посторонний наблюдатель сказал бы, что женщина похожа на титулованную узницу, а мужчина — на конвоирующего ее стражника. Картинка исчезла до их выхода из салона, тогда как бой часов все еще слышался.

Смена наплывом: та же комната, снятая под тем же углом (объективом, направленным на дверь, в которую вошел X). Дверь не заперта; за ней видна галерея, и т. п. Комната пуста.

Не прошло и секунды, как в глубине кадра возник М и подошел к этой двери. На мгновение он остановился на пороге. У него тоже утомленный вид встревоженного фантома. Он медленно двинулся дальше и рассеянно взглянул на пепельницу с обрывками бумаги. Настенные часы начали бить полночь. М повернулся, чтобы посмотреть на циферблат: после двенадцатого часа прошло пять минут (такие часы бьют дважды: точно в наступивший час и еще в пять минут часа следующего). Он ушел к себе в номер. (У этого салона-холла могут быть три двери: одна, ведущая в апартаменты М и А; другая дверь, что в противоположной стороне, — это та, в которую поочередно вошли X и М; к третьей двери направились X и А, покидая гостиницу.

Медленный наплыв, затем медленный обратный травелинг: ночной сад с длинной и прямой как стрела аллеей; в глубине просматривается фасад освещенного луной отеля. Эти декорации мы видели при дневном освещении, когда наблюдали, как А идет по аллее. Сейчас декорации безлюдны, и камера отодвигается назад, тогда как все более удаленная от нас гостиница, кажется, постепенно увеличивается.

Сериальная музыка заиграла со вторым ударом часов (выслушивать все двенадцать ударов необязательно ни в этот раз, ни в первый); на этом плане музыка смешивается с голосом X за кадром, снова неторопливым и уверенным.

Голос X: Сад при этой гостинице представляет собой нечто вроде французского парка: в нем нет деревьев, нет цветов, нет какой-либо растительности вообще… Гравий, камень, мрамор, прямые линии подчеркивают унылость пространства, лишенного всякой загадочности. На первый взгляд казалось, что потеряться здесь невозможно… на первый взгляд… в этих прямых как линейка аллеях, среди статуй в застывших позах и на покрывающих землю гранитных плитах. Здесь, где вы блуждаете, навеки потерявшись, этой тихой ночью вместе со мной.

Музыка завершает все.

КОНЕЦ

ЗА НОВЫЙ РОМАН

ДЛЯ ЧЕГО НУЖНЫ ТЕОРИИ (1955 и 1963 гг.)

Я не теоретик романа. Просто мне, как, вероятно, всем романистам прошлого и настоящего, поневоле приходили в голову какие-то критические мысли о книгах, которые я написал, о книгах, которые я читал, и о книгах, которые я собирался написать. Большей частью эти мои размышления возникали после ознакомления с удивительными или неразумными, на мой взгляд, отзывами прессы на мои собственные сочинения.

Мои романы не вызвали при своем появлении дружного энтузиазма; и это еще мягко сказано. Первый из них («Резинки») канул в небытие, встреченный почти полным и осуждающим молчанием, второй («Соглядатай») натолкнулся на резкое единодушное неприятие со стороны большой прессы: таким образом, прогресс здесь наблюдался разве что в значительном росте тиража. Изредка встречались, конечно, и хвалебные отзывы, но они озадачивали меня подчас еще больше. Как упреки, так и похвалы изумляли меня в особенности тем, что почти всегда содержали неявную — а то даже и явную — ссылку на великие образцы прошлого, которые молодой писатель должен неизменно иметь перед глазами.

В серьезных журналах мне встречались более основательные суждения. Но мне было мало того, чтобы меня признали, оценили и изучали только специалисты — они-то поощряли меня с самого начала. Я был убежден, что пишу для «широкой публики», и страдал оттого, что меня считают «трудным» писателем. Испытанные мной удивление и нетерпение были, вероятно, особенно сильны потому, что образование, которое я получил, оставило меня в полном неведении относительно литературных кругов и их обычаев. И вот в выходящей большим тиражом политико-литературной газете («Экспресс») я начал публиковать серию коротких статей, где высказал некоторые мысли, казавшиеся мне самоочевидными: например, что форма романа должна развиваться, чтобы остаться живой; что герои Кафки имеют мало общего с персонажами Бальзака; что социалистический реализм или сартровскую ангажированность трудно примирить с возможностью заниматься литературой или любым другим видом искусства.

Результат этих статей оказался не тем, какого я ожидал. Статьи наделали шуму, но их почти единодушно сочли упрощенческими и одновременно безрассудными. Тогда, по-прежнему стремясь убедить людей, я развил основные спорные пункты в более пространном эссе на страницах «Нувель ревю франсез». Увы, я вновь ничего не добился, и, сверх того, это повторное выступление было расценено