Деревня, хранимая Богом - Валентина Батманова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Афанасий взвыл от боли. Иглы крапивы безжалостно жгли его. Он попытался выхватить из рук женщины орудие пытки, но не тут-то было. Она крепко держала крапивный веник. Сообразив, что в данной ситуации самое лучшее средство защиты – бегство, он подхватил одежду и пустился наутек. Елизавета Николаевна бросилась вдогонку и на ходу продолжала хлестать его по голым ягодицам, приговаривая: «Это тебе за борщ, это за петушков, это мой загубленный труд». Наконец она остановилась и, тяжело дыша, опустила пучок крапивы. Превозмогая боль и грозя обидчице кулаком, Афанасий прошамкал беззубым ртом:
– Ну, Лизка, сучка, убью.
– Я тебе убью, поганец ты этакий, – и снова погналась за ним. Но Афоня так припустил бежать по дороге, что и на машине было бы не догнать.
На следующее утро, выгоняя в стадо корову, Елизавета Николаевна встретила Марию, мать Афанасия, но та отвернулась и прошла мимо. Оскорбленная выходкой ее сына, женщина догнала соседку, взяла за плечо.
– Ты что, Мария, считаешь меня виноватой, да? – возбужденно спросила она. – Ведь он, змей красноголовый, караулил меня все утро, ждал, когда сварится борщ. И стоило мне на минутку отлучиться, он, шельмец, бросил в кастрюлю кусок мыла. Пришлось все вылить в мусорную яму. Ведь с мылом даже свиньи борщ есть не стали бы. На выходные приехали дети в гости, а он, сучий потрох, оставил их без обеда.
– Тебе жалко своих детей? – вытирая кончиком фартука уголки глаз, вздохнула Мария. – Подумаешь, остались без борща. Не такие они у тебя и голодные. В городе едят колбасу и сосиски. А мои дети с роду таких деликатесов не видели. – Она еще раз горестно вздохнула. – Афанасий всю ночь стонал, метался. Тело покрылось волдырями, ни лечь, ни сесть. Ты за свой борщ готова была убить чужого ребенка. Тебе жалко своих детей, а мне – своих. Их у меня, как ты помнишь, шестеро. Один другого меньше. Афоня старший. И в том, что у него голова не соображает, его вины нет.
– Погоди, Маруся, не горячись, – подбоченилась соседка. – Голова у твоего Афони хорошо соображает, когда он хочет кому-нибудь пакость сделать.
– А скажи, Елизавета Николаевна, – подняла на собеседницу влажные глаза мать Афанасия и с укором посмотрела на собеседницу, – кого еще, кроме тебя, в деревне беспокоит мой сын? Ведь только ты одна и жалуешься на него. С другими он не конфликтует.
– Что же я ему дурного сделал, – возмутилась обиженная женщина.
– Я не знаю, что ты ему сделала, – развела руками в стороны Мария. – Только он на тебя очень обижается. Сегодня утром, как только проснулся, стал весь чесаться после вчерашнего. Прямо до крови кожу раздирает. Увидел меня и, показывая на твой двор, сказал: «Ну, Лизка, сука, убью». Так что, Елизавета Николаевна, я теперь уже не за Афанасия боюсь, а за тебя. Неизвестно, что у него на уме. А такие люди злопамятны и за свои поступки не отвечают. – Она резко повернулась и пошла к себе во двор.
Елизавета Николаевна еще долго стояла и никак не могла взять в толк, чем это она обидела убогого соседа, что он так супротив ее ожесточился? Она вынуждена была согласиться с тем, что, кроме нее, Афанасий ни с кем в деревне не сорился. Все-таки странно получается, размышляла она. Я, вроде бы, неконфликтная женщина, всегда находила с людьми общий язык даже в сложных ситуациях. Да и в школе тридцать лет проработала учительницей химии, и ученики меня понимали. И все же где-то я допустила несправедливость по отношении к Афанасию. Надо найти возможность с ним помириться. Например, завтра спеку торт и пойду в гости к Марии и извинюсь перед хлопцем. Даже если они не очень хотят меня видеть, поймут, что пришла я с миром.
Но благим намерениям Елизаветы Николаевны не суждено было осуществиться. Обстоятельства резко изменились, и в гости к Марии она не пошла.
Утром следующего дня жителей деревни разбудил страшный рев деревенского быка-производителя по кличке Пролетариат. Испуганная Вера выскочила во двор. Увиденное заставило содрогнуться от ужаса. Огромное животное со страшными острыми рогами размахивало головой и ломало двери в доме Елизаветы Николаевны. К рогам животного была привязана толстая веревка, другой конец которой закреплен за дверную ручку. Разъяренный бык стал рыть копытами землю у крыльца с такой силой, что комья летели через плетень на улицу.
Заслышав дикий рев своего кормильца, прибежал хозяин быка – Жорка Шандыбин.
– Это какая же сволочь так над животным решила поиздеваться? – закричал он еще громче, чем ревел бык. И, поддернув сползающие синие трусы, обращаясь к животному, добавил ласковым голосом: – Мой бедный Пролетариат, сейчас я тебя освобожу. – Он стал разматывать веревку, приговаривая: – Кому же ты помешал? Наверно, завидуют нам с тобой наши недруги. Конечно, завидуют. Мы же с тобой бизнесом занимаемся. Вернее, занимаешься ты, а я деньги собираю. Да что бы вы делали без моего Пролетариата со своими коровами? – крикнул он собравшейся толпе зевак. Наконец Жорка справился с узлами веревки и повел своего соратника по бизнесу домой.
Когда бык-производитель и его хозяин скрылись за забором своего дома, Вера вошла в дом Елизаветы Николаевны. Бледная, с опухшими от слез глазами женщина сидела на полу, держа в руках сковородку. Она покачивалась из стороны в сторону и приговаривала:
– Он меня доведет до инфаркта. Он грозился меня убить и почти сдержал свое обещание. – Увидев вошедшую Веру, женщина громко зарыдала. Потом поднялась и, вытирая слезы, вышла во двор, с опаской обходя вырытую у крыльца яму. Чтобы успокоить ее, Вера схватила тяпку и быстро сгребла разбросанную по двору землю, утоптала ногами.
– Успокойтесь, Елизавета Николаевна, – обняла она женщину за плечи. – Все уже позади. А двери за пол-литра отремонтирует Васька-печник.
– Да что там двери, – вздохнула бывшая учительница, – это все мелочи. Я за свою голову боюсь. Ведь Афонька не на шутку озлобился на меня. Что он еще придумает, злодей беззубый. – Она посмотрела в сторону избы Афанасия и добавила: – Это же надо иметь такую смелость, чтобы увести быка и привязать к двери. Ведь этот Пролетариат никого, кроме Жорки, к себе не подпускает. Враз поднимет на рога и кишки на них намотает.
– А почему этот бык такой злой? – поинтересовалась Вера.
– Два года назад он перенес тяжелейшую травму, – горестно проговорила женщина, – причем не только физическую, но и душевную. Ведь у животного тоже есть душа, и боль он переносит так же тяжело, как и человек. Душевную боль выразить не может, так как не умеет говорить. Только по глазам и можно понять, что животное страдает. Вот, наверно, поэтому и не может простить. Ведь когда обижают человека, а потом у него просят прощение, боль из души уходит. У животного она закипает сгустком ненависти и живет в нем до его кончины.
– Боже ж ты мой, – стукнула себя по лбу Елизавета Николаевна, услышав мычание коровы. – Да я ведь еще коров не доила, а их пора уже в стадо выгонять. Бери подойник, – попросила она Веру, – иди к Красотке, а я подою Чернушку.
Выгоняя коров в стадо, Елизавета Николаевна продолжала рассказывать Вере о быке и его хозяине. Девушка узнала, что Жорка Шандыбин работал в совхозе на молочной ферме осеменителем. Специалист он был незаменимый. Начальство его хвалило, а бухгалтерия частенько выписывала премии. У него была жена и двое ребятишек. Жили они мирно, и Жорка никогда не обижал глухую тещу.
Когда распался совхоз, осеменитель остался без работы. Наверно, от безысходности сильно запил. Жена недолго терпела пьяные загулы мужа, забрала детей и уехала в город, где устроилась работать штукатуром. Жила в общежитии, а мать свою оставила с Жоркой. Теща у него была хоть и глухая, но женщина работящая и хозяйка хорошая. Зятя не обижала, поэтому он всегда был сыт и ухожен.
Заработки у Жорки были не всегда. В основном весной, когда наступала пора кастрировать молодых бычков и кабанчиков. Был еще один приработок зимой. Это когда перед Рождеством нужно было резать домашних свиней.
Однажды летом Жорку пригласили в деревню Золку кастрировать двух молодых бычков. Работу свою он сделал быстро и профессионально. Но каково же было его разочарование, когда вместо денег ему накрыли стол с хорошей закуской и выпивкой. Но, как говорится, деваться было некуда. Сильно захмелевший после угощения, он сел на велосипед и покатил домой. Хмель сыграл с ним злую шутку. Мужчина каким-то образом оказался на уже полуразрушенной ферме, где когда-то работал. От комплекса, на котором когда-то было тридцать коровников, осталась покосившаяся водокачка да кучи размытой дождями глины. Весь строительный материал, какой может сгодиться в хозяйстве, давно растащили по дворам предприимчивые деревенские жители.
Жорка долго стоял посреди развалин и вспоминал о тех годах, когда здесь кипела жизнь. Услужливая память напомнила фамилии всех людей, с которыми он работал на ферме. Вспомнились праздники и дни рождения, которые он отмечал в кругу коллег. И так ему стало жалко ушедших лет, что мужик невзначай расплакался. Да и как было не расплакаться, когда от прежней жизни остались только развалины, причем не только на месте работы, но и в семье.