Метрополис - Теа фон Харбоу

помеху, ни зги ведь не видно, и он упал. Ощутил под ладонями камни, прохладные, гладкие камни, ровные плиты. Тело его, разбитое, измученное, отдыхало на освежающей твердой поверхности каменных плит. Он перевернулся на спину. Хотел подняться, но снова упал и остался лежать. Удушливый потолок опускался на него. Сознание покинуло его, будто утонуло…

* * *

Ротванг видел, как он упал. Подождал, деловито и настороженно, довольно ли теперь наконец этому молодому дикарю, сыну Иоха Фредерсена и Хель, или он еще раз встанет на битву с пустотой.

Но, кажется, с него довольно. Лежит до странности тихо. Даже не дышит. Как мертвый.

Великий изобретатель покинул свой сторожевой пост. Бесшумно прошел по темному дому. Открыл одну из дверей, вошел в комнату. Закрыл дверь и замер у порога. Надеясь, что все это совершенно бессмысленно, посмотрел на девушку, обитавшую в комнате.

Нашел он ее такой же, как всегда. В дальнем углу комнаты, в высоком узком кресле, руки на подлокотниках, спина выпрямлена, глаза словно без век. Жили в ней только эти глаза. Прелестный рот с побелевшими губами и сейчас, казалось, таил в себе нечто несказа́нное. Она не смотрела на вошедшего… смотрела сквозь него.

Ротванг подался вперед. Не подошел. Лишь руки его, сиротливые руки ощупывали воздух, будто желая обхватить лицо Марии. Взгляд его, ищущий взгляд обволакивал лицо Марии.

– Даже улыбнуться не хочешь? – спросил он. – Даже не заплачешь? Мне нужно то и другое – твоя улыбка и твой плач… Вот такой, как сейчас, Мария, твой облик запечатлен на моей сетчатке, неизгладимо… Я мог бы сдать экзамен на звание знатока твоего отвращения и твоей оцепенелости. Горькая черта презрения вокруг твоего рта знакома мне точно так же, как надменность твоих бровей и висков. Но мне необходимы твоя улыбка и твой плач, Мария. Или весь мой труд пойдет насмарку…

Казалось, он обращался к глухой. Девушка сидела молча, глядя сквозь него.

Ротванг придвинул стул, сел на него верхом, скрестил руки на спинке, не сводя глаз с девушки. Печально усмехнулся:

– Бедные дети, вы оба! Дерзнули вступить в схватку с Иохом Фредерсеном! Тебя я не могу за это корить: ты не знаешь его и не ведаешь, что творишь. Но сыну-то надо бы знать своего отца. Думаю, не найдется человека, который мог бы похвастать победой над Иохом Фредерсеном. Легче подчинить себе неисповедимое божество, якобы правящее миром, чем Иоха Фредерсена…

Девушка сидела недвижно, словно каменное изваяние.

– Как ты поступишь, Мария, если Иох Фредерсен примет тебя и твою любовь до такой степени всерьез, что придет к тебе и скажет: «Отдай мне моего сына»?

Девушка сидела недвижно, словно каменное изваяние.

– Он спросит тебя: «Насколько дорог тебе мой сын?» И если ты умна, то ответишь: «Не больше и не меньше, чем тебе…» Он заплатит цену, и высокую, ведь у него только один сын…

Девушка по-прежнему сидела недвижно, словно каменное изваяние.

– Что ты знаешь о сердце Фредера? – продолжал Ротванг. – Он молод, как утро на восходе солнца. И это по-утреннему юное сердце принадлежит тебе. Где оно будет в полдень? И где вечером? Далеко от тебя, Мария… далеко-далеко. Мир огромен, и земля прекрасна… Отец отправит его путешествовать вокруг света. Любуясь прекрасной землей, он забудет тебя еще до того, как часы его сердца пробьют полдень.

Девушка сидела недвижно, словно каменное изваяние. Однако вокруг побелевших губ, подобных бутону морозника, начала расцветать улыбка, до того сладостная, до того проникновенная, что казалось, воздух вокруг девушки вот-вот засияет.

Изобретатель смотрел на нее. Его глаза изгоя изголодались и иссохли, как пустыня, не знающая росы. Хриплым голосом он продолжил:

– Откуда берется твоя благословенная уверенность? Думаешь, ты первая, кто полюбил Фредера? Ты забыла «Клуб сыновей», Мария? Там сотни женщин – и все они прелестны. Эти маленькие, хрупкие женщины могли бы рассказать тебе о любви Фредера, ведь они знают о ней больше, нежели ты, и у тебя перед ними лишь одно преимущество: когда он покинет тебя, ты сможешь плакать, а им плакать запрещено… Когда сын Иоха Фредерсена сыграет свадьбу, это будет свадьба всего Метрополиса. Когда? Решит Иох Фредерсен… С кем? Решит Иох Фредерсен… Но невестой будешь не ты, Мария! В день своей свадьбы сын Иоха Фредерсена забудет тебя.

– Никогда! – сказала девушка. – Никогда… никогда!

И легкие слезинки огромной, безусловной нежности оттенили красоту ее улыбки.

Ротванг поднялся. Постоял перед девушкой. Долго смотрел на нее. Потом отвернулся. А когда шагнул в соседнюю комнату, ударился плечом о дверной косяк.

Захлопнул за собой дверь. Смотрел прямо вперед. На существо, на свое творение из стекла и металла, почти завершенное, – с головою Марии.

Ротванг потянулся руками к голове существа, и чем ближе их подносил, тем больше казалось, будто эти руки, эти сиротливые руки намерены не творить, но уничтожать.

– Неумехи мы, Футура! – сказал он. – Неумехи! Неумехи! Способен ли я наделить тебя улыбкой, от которой ангелы с наслаждением рухнут в ад? Способен ли наделить тебя слезами, которые даруют князю тьмы избавление и благодать? Твое имя – Пародия, а мое – Неумеха!

Сияя блеском и холодом, существо загадочно смотрело на своего творца. Когда же он положил руки ему на плечи, тонкая его структура отозвалась звенящим, таинственным смехом…

– — – - – - – - – - – - – - – - – - – - – - – - – - – - – - – - – - – - – - – - – - – - – - – - – - – - – - —

Когда Фредер очнулся, его окружал тусклый свет. Шел он от окна, в проеме которого виднелось блеклое серое небо. Окно было маленькое и создавало впечатление, что его не открывали на протяжении многих столетий.

Фредер обвел взглядом помещение, не осознавая, что́ видит. Он ничего не помнил. Лежал навзничь на камнях, холодных и гладких. Все члены его и суставы терзала тупая боль.

Повернув голову, он увидел свои руки – они вытянулись по бокам, как чужие, ненужные, бескровные.

Разбитые, израненные костяшки пальцев… Клочья кожи… Буроватые струпья… Это его руки?

Он перевел взгляд на потолок. Черный, будто опаленный огнем. Глянул на стены, на холодные серые стены…

Где он? Его мучили жажда и жуткий голод. Но хуже голода и жажды была усталость, алчущая сна и не находящая его.

Ему вспомнилась Мария…

Мария?.. Мария?!

Юноша вскочил, пошатнулся – щиколотки словно подпилены. Глаза искали двери. Есть одна. Он подковылял к ней – закрыта, ручки нет, не отворяется.

Мозг приказал: ничему не удивляйся… Не бойся… Думай…

Тут есть окно. Без рамы. Стекло вмуровано в камни. За окном улица – одна из больших улиц великого Метрополиса с его людским кипением.

Стекло в окне явно очень толстое. Ведь улица так близко, а в комнату, где оказался Фредер, не долетает ни единого звука.

Фредер ощупал стекло. От него разило пронизывающим холодом, а гладкость напоминала о притягательной остроте стального клинка. Кончики пальцев Фредера скользнули