Метрополис - Теа фон Харбоу

чемоданов не собрать. Вы можете взять только то, что понадобится в ближайшие двадцать четыре часа. Путешествие… новые приобретения… целый год проживания… все это включено в цену. Так сколько стоит ваша квартира, Иосафат?

– Я вышвырну вас вон, – как в лихорадке, пробормотал Иосафат. – Спущу с восьмого этажа на улицу… через закрытое окно, если вы не уберетесь сию же минуту…

– У вас есть любимая женщина. Она вас не любит. А женщины, которые не любят, обходятся дорого. Вы хотите купить эту женщину. Ладно. Это втрое увеличивает стоимость квартиры… Жизнь на Адриатике… в Риме… на Тенерифе… кругосветное путешествие на прекрасном судне… с женщиной, которая каждый день хочет, чтобы ее купили заново… Понятно, Иосафат, квартира дорожает… Но, сказать по правде, я должен ее заполучить, а стало быть, заплачу.

Он сунул руку в карман, достал пачку купюр. Придвинул ее к Иосафату, по блестящему, как зеркало, черному столику. Иосафат, царапнув ногтями по столешнице, схватил деньги и швырнул Тощему в лицо. Тот поймал их коротким, молниеносным движением и снова бережно положил на столик. Добавил еще пачку.

– Этого достаточно? – вяло спросил он.

– Нет! – с хохотом выкрикнул Иосафат.

– Разумно! – воскликнул Тощий. – Весьма разумно! Почему бы вам не использовать свое преимущество? Возможность вроде вот этой – поднять всю свою жизнь на сотню уровней выше, стать независимым, свободным, счастливым, исполнить все желания, удовлетворить любой каприз, свой собственный или красивой женщины – представляется в жизни всего лишь раз и больше никогда. Берите, Иосафат, если вы не дурак! Между нами говоря, красавица, о которой мы только что говорили, уже уведомлена и ждет подле самолета, готового к вылету… Тройная цена, Иосафат, если вы не заставите красавицу ждать!

Он выложил на стол третью пачку купюр. Посмотрел на Иосафата. Покрасневшие глаза Иосафата сверлили его взглядом, меж тем как руки вслепую, ощупью тянулись к трем коричневым пачкам. Зубы белели меж губ, а пальцы рвали купюры, грозили уничтожить без остатка.

Тощий покачал головой.

– Зря вы так, – миролюбиво сказал он. – У меня с собой банковская книжка, на нескольких страницах которой стоит подпись Иоха Фредерсена. Мы проставим сумму вот здесь, на первой странице, – сумму, вдвое превышающую предложенную… Ну же, Иосафат!

– Не хочу!.. – проговорил тот, дрожа всем телом.

Тощий усмехнулся:

– Да… Пока что… Но в скором времени…

Иосафат не ответил. Он неотрывно смотрел на лежащий перед ним на столе белый листок, испещренный типографскими строками и подписями. Обозначенных на нем цифр Иосафат не видел. Видел только имя:

Иох Фредерсен.

Буквы, будто вырезанные лезвием топора…

Иох Фредерсен.

Иосафат повертел головой, словно ощутив это лезвие на своей шее.

– Нет, – прохрипел он. – Нет, нет, нет!..

– Все еще недостаточно? – спросил Тощий.

Голова Иосафата склонилась набок. По вискам катился пот.

– О да! – пролепетал он. – Да! Достаточно.

Тощий встал. Что-то соскользнуло с его колен – вещица, которую он ненароком вытащил из кармана вместе с купюрами и не заметил. Взгляд Иосафата устремился на эту вещицу.

На черную шапку, какие носят рабочие на заводах Иоха Фредерсена.

Иосафат взвыл. Рухнул на колени. Обеими руками схватил черную шапку. Стремительно поднес к губам. Не сводя глаз с Тощего, вскочил на ноги. Как олень, убегающий от своры собак, ринулся к двери.

Но Тощий все-таки опередил его. Огромным прыжком он перелетел через стол, через диван, врезался в дверь и стал перед Иосафатом. Долю секунды они смотрели друг на друга. Затем руки Иосафата метнулись к горлу Тощего. Тот опустил голову. Выбросил руки вперед, словно щупальца полипа. Они сцепились, началась схватка, яростная и расчетливая, бешеная и с чувством превосходства, со скрежетом зубовным и беззвучная, грудь к груди.

Они то расцеплялись, то снова кидались друг на друга. Падали, боролись на полу. Иосафат подмял противника под себя. Не прекращая борьбы, оба поднялись на ноги. Споткнулись, покатились по креслам и дивану. Красивая комната, где теперь царил полный разгром, оказалась мала для двух сплетенных тел, которые метались, как рыбины, топали ногами, как быки, лупили друг друга, как медведи в драке.

Но добела раскаленное безумие Иосафата не устояло перед непоколебимой, жестокой холодностью противника. Внезапно, словно ему перебили поджилки, он обмяк под ударами Тощего, рухнул на колени и, навалясь спиной на опрокинутое кресло, замер, устремив неподвижный взгляд в потолок.

Тощий опустил руки. Посмотрел вниз, на Иосафата.

– Теперь достаточно? – спросил он с вялой усмешкой.

Иосафат не ответил. Шевельнул правой рукой. В яростной схватке он все-таки не выронил из рук черную шапку, в которой к нему пришел Фредер.

С усилием положил шапку на колени, будто она весила не меньше центнера. Потеребил ее пальцами. Расправил…

– Ну же, Иосафат, вставайте! – сказал Тощий очень серьезно и чуть печально. – Вам помочь? Давайте руки! Нет-нет, шапку я у вас не отниму… Видимо, я причинил вам сильную боль. Я не нарочно. Вы меня принудили.

Он отпустил вставшего, с печальной усмешкой огляделся и заметил:

– Хорошо, что прежде мы успели сойтись в цене. Теперь бы квартира изрядно подешевела. – Вздохнув, он посмотрел на Иосафата. – Когда вы сможете уйти?

– Прямо сейчас, – ответил Иосафат.

– Ничего с собой не возьмете?

– Нет.

– Хотите уйти как есть… со всеми следами схватки, в лохмотьях?

– Да.

– Учтиво ли это по отношению к женщине, которая вас ждет?

Глаза Иосафата ожили. Красные, воспаленные, они буравили Тощего.

– Если не хотите, чтобы я убил эту женщину, раз уж не сумел убить вас… отошлите ее прочь до моего приезда… – без всякого выражения тихо попросил он.

Тощий промолчал. Повернулся к выходу. Взял банковский чек, сложил его и сунул Иосафату в карман.

Иосафат не противился.

Впереди Тощего он пошел к двери. Там опять остановился, осмотрелся.

На прощание швырнул в комнату шапку Фредера и захохотал, безудержно, не в силах остановиться. Ударил плечом в косяк…

Потом вышел вон. Тощий последовал за ним.

VIII

Фредер нерешительно поднимался по ступенькам к Собору, он впервые шел этой дорогой. Хель, его мать, ходила в Собор часто. А ее сын там пока не бывал. И теперь жаждал увидеть его глазами матери и услышать то, что слышала она, Хель, услышать каменные молитвы колонн, у каждой из которых был свой особенный голос.

В Собор он вошел как ребенок, не благоговейно, хоть и не без робости, – готовый к смирению, хоть и без страха. Подобно Хель, матери своей, он слышал «Кирие элейсон» [9] камней, и «Te Deum laudamus», и «De profundis», и «Jubilate» [10]. И подобно матери, слышал, как «аминь» крестового свода венчало могучий каменный хор…

Он искал Марию, ведь она обещала ждать его на лестнице, но не находил ее. Бродил по Собору, где, казалось, не было ни души. Один раз остановился – напротив Смерти.

Смерть стояла в боковой нише – грозный, загадочный музыкант, вырезанный из дерева, в шляпе и просторном плаще, с косой на плече, на веревочной опояске песочные часы, и музыкант этот играл на косточке, как на флейте. Семь смертных грехов были ему свитой.

Глядя в лицо Смерти, Фредер сказал:

– Если б ты пришла раньше, я бы не испугался… А сейчас прошу: оставь меня