Метрополис - Теа фон Харбоу

вроде огней святого Эльма… «Маохэ… Маохэ!..» Они призывают свое божество. Призывают того, кого нынче коснется перст божества… Никто не знает, откуда он явится на сей раз… Он здесь… Они знают, он среди них… Должен вырваться из их рядов… Должен… Должен, ведь они зовут его: «Маохэ… Маохэ!..» И вдруг… – Рука Борджа взметнулась вверх и повисла в воздухе, точно бурая когтистая лапа. – И вдруг посреди раковины, в сверкающем кругу, на молочно-белом диске, является человек. Но это не человек, а вочеловеченный всеобщий хмель… Он ничего не ведает о себе… На губах у него легкая пена. Глаза застыли, угасли и все же подобны летучим метеорам, что на пути с небес к земле оставляют огненный след… Он жив своим хмелем. Одноприроден своему хмелю. Из тысячи глаз, прикованных к его душе, струится в него сила хмеля. Нет в творении Божием величия и славы, что не раскрылись бы, умноженные через посредство этих одурманенных хмелем. Произнесенное им зримо всем; услышанное им внятно всем. И что́ он чувствует: мощь, наслаждение, ярость, – чувствуют все. На мерцающей арене, вокруг которой под несказа́нно прекрасную музыку кружит мягко рокочущая раковина, один экстатик переживает тысячекратный экстаз, что для тысяч воплощается в нем…

Сентябрь умолк, улыбнулся Тощему.

– Вот, сударь мой, что такое маохэ…

– Наверно, и впрямь крепкий наркотик, – сказал Тощий с ощущением сухости в горле, – раз он вдохновил владельца «Иосивары» на этакий гимн. Думаете, тот, кто рычит там внизу, присоединится к вашему дифирамбу?

– Спросите у него самого, сударь, – ответил Сентябрь.

Он отворил дверь, пропустил в нее Тощего. Прямо у порога Тощий остановился, потому что сперва ничего не увидел. Сумрак, печальнее глубочайшего мрака, царил в помещении, размеры которого он определить не мог. Пол под ногами едва ощутимо шел под уклон. Там, где коридор кончался, была вроде как сумеречная пустота. Справа и слева косые стены расступались, отклоняясь наружу.

Вот все, что увидел Тощий. Но из пустой глубины впереди брезжило белое свечение, не ярче отблеска снежного поля. На этом свечении плавал голос, подобный одновременно голосу убийцы и убитого.

– Свет, Сентябрь! – Тощий сглотнул. Нестерпимая жажда вгрызалась в горло.

Помещение медленно осветилось, будто свет пришел нехотя. И Тощий увидел: он стоял в изгибе кругового помещения в форме раковины. Стоял меж высотою и глубиной, низким парапетом отделенный от пустоты, откуда шел снежный свет, голос убийцы и голос его жертвы. Он шагнул к парапету, наклонился в глубину. Молочно-белый диск, освещенный снизу, сияющий. У края диска, словно темный лиственный узор по краю тарелки, коленопреклоненные женщины, казалось, утонувшие в своих роскошных одеждах. Иные склонили чело долу, судорожно сплетя ладони поверх черных как смоль волос. Иные сидели на корточках, съежившись, прижимаясь друг к дружке головой, олицетворения ужаса. Иные ритмично творили поклоны, словно обращались к божествам. Иные плакали. Иные сидели как мертвые.

Но все они выглядели прислужницами мужчины, стоявшего на снежно-сияющем диске.

Мужчина был облачен в белый шелк, который в великом Метрополисе ткали лишь для избранных. На ногах мягкие туфли, в каких любимые сыновья могущественных отцов при каждом шаге как бы ласкали землю. Но шелк висел на нем лохмотьями, а туфли будто обували кровоточащие ноги.

– Вы ищете этого человека, сударь? – спросил из Сентября левантинский кузен, доверительно склонясь к уху Тощего.

Тощий не отвечал. Смотрел на мужчину.

– По крайней мере, – продолжал Сентябрь, – именно этот парень приехал сюда вчера на том же автомобиле, что и вы. Пропади он пропадом! Он превратил мою кружащую раковину в преддверье ада! Поджаривал души! Я, конечно, уже видал, как в дурманном хмелю маохэ люди мнили себя королями, богами, пожаром и бурями и как они заставляли других чувствовать себя королями, божествами, пожаром и бурей. Видал, как экстатики наслаждения увлекали к себе женщин с наивысшей точки раковины, так что они, раскинув в прыжке руки, бросались к их ногам, точно белые чайки, однако оставались целы и невредимы, хотя другие наверняка бы разбились насмерть. Этот человек не был ни божеством, ни бурей, ни пожаром и наверняка не испытывает во хмелю наслаждения. Он явился из ада, так мне кажется, и рычит в дурмане проклятия. Пожалуй, он не знал, что для про́клятых наслаждение тоже кара проклятия… Глупец! Молитва, которую он читает, его не спасет. Он мнит себя машиной и молится самому себе. Он заставил других поклоняться ему. Раздавил их. Растоптал в прах. Нынче через Метрополис бредет множество людей, которые не могут объяснить себе, отчего их члены словно переломаны…

– Замолчите, Сентябрь! – хрипло произнес Тощий. Провел рукой по горлу, где словно застряла раскаленная пробка, пылающий кусок угля.

Пожав плечами, Сентябрь умолк. Из глубины лавой вскипали слова:

– Я – единый в трех лицах: Люцифер – Велиал – Сатана! Я – вечная смерть! Я – вечное отсутствие пути! Ко мне! Ко мне, желающие попасть в ад! В моем аду множество жилищ! Я предоставлю их вам! Я – великий царь всех про́клятых! Я – машина! Я – башня над вами! Молот, маховик, пещь огненная! Я – убийца и не нуждаюсь в том, что́ убиваю. Я желаю жертв и жертвы меня не примиряют! Поклоняйтесь мне и знайте: я вас не слышу! Кричите мне: Pater noster! И знайте: я глух!

Тощий оглянулся – возле плеча лицо Сентября как бледная масса. Возможно, среди женских предков Сентября одна была родом с островов Южных морей, где божества значат мало, а верховенствуют призраки.

– Это уже не человек, – прошептал он пепельными губами. – Человек давно бы умер… Вы видите его руки, сударь? Как по-вашему, человек способен часами подражать движениям машины и не умереть? Он мертв, как камень. Если вы его окликнете, он упадет и разобьется на куски, словно глиняная скульптура.

Казалось, слова Сентября не достигали сознания Тощего. Когда он заговорил, лицо его выражало ненависть и му́ку, будто его терзала боль:

– Надеюсь, Сентябрь, сегодня вечером вы в последний раз имели возможность наблюдать воздействие маохэ на ваших гостей…

Сентябрь улыбнулся японской улыбкой.

Не ответил.

Тощий шагнул поближе к парапету раковины. Перегнулся вниз, к молочной чаше. И выкрикнул, громко, резко, будто хлыстом ударил:

– Одиннадцать восемь одиннадцать!

Человек на мерцающем диске повернулся кругом, его словно ткнули в бок. Дьявольский ритм движений рук замер, сменился дрожью. Колодой он рухнул наземь и больше не шевелился.

Тощий побежал по проходу вниз, добрался до конца, растолкал круг женщин, которые совершенно окаменели – прекращение того, что повергло их в ужас, казалось, стало для них еще бо́льшим кошмаром. Тощий присел подле мужчины на корточки, посмотрел ему в лицо, отбросил с груди рваный шелк. Пульс он щупать не стал. Подхватил бесчувственного на руки и понес прочь. Вздох женщин за спиной – как плотная, туманная завеса.

Сентябрь заступил ему дорогу. Но взгляд Тощего заставил его посторониться. Суетливой собачонкой он побежал рядом, учащенно дыша, однако не говоря ни слова.

Тощий был уже у дверей «Иосивары». Сентябрь собственноручно отворил их перед ним. Тощий вышел на улицу. Шофер рывком открыл дверцу автомобиля, растерянно глядя на человека в развевающихся на ветру лохмотьях белого шелка, который, с виду страшнее мертвеца, висел на руках Тощего.