Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы с женой бываем на лекциях сына, читающего курс генетики в Беркли. Этот филиал Университета Калифорнии считается лучшим государственным учебным заведением, и, само собой, студенты, уж конечно, должны хотеть учиться. Усаживаемся мы в последнем ряду аудитории на триста человек в форме амфитеатра, сидим на верхотуре и наблюдаем за соседями, и я вижу ещё одну иллюстрацию к моей настольной книге о неумении и нежелании уметь. Во время лекции молодые американцы забавляются переговорами на электронных машинках. Лектор некудышный? О нет, ему внимает остальная часть зала, в рядах партера, что заняты студентами из дальневосточных азиатских стран. Состоялся у меня спор со студентами, уверенными, что «азиатам» предоставляется фавор. Какой же фавор, говорю. когда они прилежнее учатся и лучше сдают экзамены? «Ну, – возразили, – это ваше мнение!»
«Что такое Гарвард? Это – Адельфи в штате Массачусетс».
Лозунг ректора-консерватора.
Ректор называл себя «скрытым Сталиным», его попытка терроризировать либерально настроенных преподавателей терпела одну неудачу за другой. Преподаватели, заодно со своими студентами, не хотели ж… драть. В первый год моего именного профессорства студенты на торжественной выпускной церемонии при поддержке преподавателей освистали ректором приглашенного почетного оратора, им был Дик Чейни, в то время Министр обороны. Во весь срок моей стипендии внутренняя борьба уже не прекращалась, в конце концов на очередной церемонии освистали самого ректора, и прервалась связь с Фондом Олина. Моя должность в Адельфи зависела от субдсидии Фонда Олина, стал я почасовиком, а затем подал на конкурс в Колледж Нассау, куда в конце концов и перешел на постоянную должность.
Права занимать должность в таком колледже у меня не было. Не годился? Наоборот, слишком годился, если судить формально по ученой степени, был сверхквалифицирован, а за нарушением табеля о профессиональных рангах следят строго. Если бы не поддержка, оказался бы я на улице. К счастью, авторитетный профессор из Адельфи, который услыхал от меня имя Печерин, обратился к ректору колледжа, Костя Каллаур обратился к Заведующему английской кафедры, а я в разговоре с заведующим, чтобы правильно произнести его имя, довольно трудное, упомянул его однофамильца – забытого шотландского классика, о котором я написал для нашей «Истории всемирной литературы». Заведующий благоволил мне до такой степени, что в конце моей преподавательской карьеры готов был дать мне спецкурс «Лошади в литературе», но в ту пору у меня усилились стенокардические схватки и пришлось уходить на пенсию.
А в начале – страшился: не о поэтике повествования предстояло вещать, а проверять сочинения студентов. Это умела делать моя жена, но она у Ахманихи числилась среди первых. На занятиях, размахивая руками и крича, я старался отвлечь внимание от моего английского. «Наш русский кричит», – сочувственно прислушивались проходившие мимо аудитории американские коллеги. Следовал я Сальвини, который в нарушение правдоподобия требовал дать полный свет в сцене спальни: «Пусть все видят, как умирает Сальвини!». И я кричал, чтобы слышали, какие ошибки я совершаю и не скрываю.
Россия за рубежом
«Ехали на тройке с бубенцами…»
Слова Подревского, музыка Фомина.
Когда впервые, в 60-х годах, попал я за океан не критиком, а кучером, к нашей тройке потянулась эмиграция, и для меня открытием Америки стала американская Россия. Вернувшись домой, написал я статью «Россия за рубежом», но тема оставалась закрытой для нашей печати, опубликовать удалось в отрывках, внутри очерков о лошадях, кроме того сделал доклад в Обществе охраны памятников. Но вглубь и вширь открыл я для самого себя зарубежную Россию, когда уже в 90-х годах мы с женой в колледже Нассау собирали материалы для выставки «Вклад русской эмиграции в американскую культуру».
Русская Америка, продержавшаяся сто двадцать лет (1740–1866), это не эмиграция, а колонизация – разница в направлении и цели: вторжение и вытеснение или приход и приспособление. Единичная российская эмиграция, за вычетом полулегендарных новгородцев, будто бы искавших в Америке спасения от Ивана Грозного, началась на исходе XVIII столетия. Наш удивительный соотечественник Федор Каржавин мог стать участником Американской Войны за Независимость, и не стал лишь потому, что в нём подозревали шпиона, подозревали по меньшей мере три страны: американцы, англичане и французы, а не то четыре, если учесть и Россию. «Купецкий сын», получивший чин надворного советника и личное дворянство, достойный сверстник Фонвизина и Радищева, доверенное лицо Лафайета и Джефферсона, студент Парижского и ассистент Московского Университета, полиглот, энциклопедист, автор сочинений на русском, испанском, французском и переводчик с этих языков – таков Каржавин. Среди его многочисленных переводов числятся «Приключения 4-х российских матросов, к острову Шпицбергену бурею принесенных» – эта карманного формата книжка, изданная без имени переводчика в Санкт-Петербурге в 1772 г., была у Деда Бориса, который собирал всё касающееся Заполярного круга, куда он планировал наладить воздухоплавательное сообщение. После кончины деда книжку я передал в Ленинскую библиотеку, и надо было видеть, с какой охотой они дар приняли, чуть ли не дрожащими руками, потому что этой редчайшей книжки не было в нашем крупнейшем книгохранилище. Приключения или, лучше сказать, злоключения Каржавина на двух континентах, а так же на Мартинике и на Кубе, способны затмить «Необычайные приключения Робинзона Крузо». Всесветный странник, свидетель не только Американской, но и Французской революции, эмигрант и ре-эмигрант, за службу отечеству возведенный во дворянство, однако своего не добившийся ни за рубежом, ни на родине. «Всё напрасно», – последние им написанные слова, возможно, предваряющие самоубийство. Чем было вызвано у Каржавина чувство тщеты всех его усилий, этого мы не знаем, но жизненной задачей его, представителя среднего сословия, было подняться по социальной лестнице, чего он достиг.
Между тем ранние и редкие эмигранты были большей частью люди вроде Дмитрия Карамазова, кающиеся дворяне, которые, стремясь освободиться от барских привычек и сословных предрассудков, уезжали к «последним из могикан» в поисках духовного обновления, желая жить не лучше, а хуже – трудом.
Дмитрий Голицын, потомок древнейшего русского рода, сын посла, он же в Америке – анахорет, Отец
