Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

Традиционное удовлетворение от сбывшейся американской мечты: достиг! Добился ценой усилий! Теперь – получил. Вместо достижения – получение, массовый, сравнительно дешевый гедонизм стал повседневностью и сказывается во всем, скажем, в позах студентов, предпочитающих во время занятий полулежать, а то и лежать. В Адельфи попросил меня преподаватель прийти к нему на занятия, чтобы поговорить о литературе с его студентами. Один из них на протяжении нашей беседы возлежал на кушетке, почему-то стоявшей в аудитории. Преподаватель не сказал ему ни слова. А что скажешь? Студент не нарушал дисциплины и не хотел меня оскорбить, он хотел заодно со знаниями и удовольствие получить, расслабиться. Своим глазам и ушам я всё не доверял, пока не прочел у Збигнева Бзежинского: «Достижению какой цели следует посвятить себя западному человеку после победы над коммунизмом? Для многих представителей среднего сословия ответ на вопрос заключается в двух словах: гедонистический релятивизм – безо всяких глубоких убеждений и мировых проблем, а просто хорошая жизнь, определяемая на бирже средним промышленным показателем DOW JONES и ценой горючего»[317].

Разумеется, всё сравнительно. Полвека тому назад, когда я впервые увидел Америку, и тогда, наверное, говорили: «Кушай!» и потом спрашивали: «Получил удовольствие?» Но таких слов не было слышно на каждом шагу, а сейчас пожелание удовольствия раздается, будто «Привет!» и «Как дела!» Утробно-гастрономические предложения и вопросы слышны то и дело, чем бы ты ни занимался, где бы ни находился, всё должно восприниматься на вкус, быть приятным до приторности. Раньше в «Нью-Йорк Таймс» не было вкладыша «Куда пойти покушать?», теперь даже ответ на вопрос «Куда поехать?» (по литературным местам) состоит из советов «… и где покушать». На голодный желудок, понятно, далеко не уедешь, но цель путешествий, и не близких, ставится так: куда поехать, чтобы там вкусно поесть. Литературные места предлагается посетить, чтобы выпить и закусить, где выпивали и закусывали не читанные Стейнбек и Хемингуэй.

О неотъемлемой от национального самосознания самокритике, которая в американской литературе сильна, как в литературе каждой страны, мои студенты представления не имели. Предлагал им без имен критические высказывания крупнейших американцев об Америке: «Кто так высказывался?» Хор голосов: «Какие-то иностранцы!» А это были Джеймс Фенимор Купер, Ральф Уолдо Эмерсон, Марк Твен, Синклер Льюис и Генри Льюис Менкен[318]. Студенты были уверены, что они уже знают и умеют всё им необходимое. Их самообольщение меня озадачивало, но постепенно я осознал, что это же национальная психическая особенность, которую Вильям Джеймс и определил как «желание верить». Им же было обосновано прагматическое убеждение, что знать необходимо лишь то, что нужно, а уж это поголовно все студенты знали: как пользоваться новейшими электронными приспособлениями.

Красивое зрелище в Коллежде Нассау возникало каждый вечер с наступлением темноты. В самом сердце учебного городка находилось футбольное поле, по нему после занятий бродили студенты и… говорили между собой? О, нет! Каждый, казалось, говорил сам с собой, словно на поле выпустили помешанных: у них были сотовые телефоны новейшей марки, с наушничком за ухом, вот они и выглядели, как страдающие аутизмом психически больные. Сотовые телефоны имелись у всех. Как курильщики спешат закурить и от души затянуться, так студенты хватались за телефоны, едва отзвонит звонок после занятий. В темноте, словно светлячки в летнюю ночь, начинали мелькать огоньки. С чудесами современной техники студенты управлялись умело, как умели штопать шины и налаживать карбюраторы, и та же молодёжь, вооруженная новейшей техникой, не знала ничего. Не мои слова. Это я повторяю, что услыхал от местного преподавателя: «Учтите, наши студенты не знают ничего, и это надо понимать как ни-че-го». О чём же молодые люди говорили, пользуясь «сотовыми»? Они иллюстрировали мысль Генри Торо, а он, узнав о телеграфе, задал вопрос, много ли люди смогут сказать друг другу, когда появилась возможность перекинуться словами из одного конца земли в другой? Из темноты слышится: «Ты искалечил всю мою жизнь! Пошёл…». Говорит некто (словами из Шекспира) «в первом цвете юности», но приводит цитату из прижизненных шекспировских изданий, которые ещё в позапрошлом веке были экспургированы, очищены от подобных выражений.

Среди студентов один промелькнул, словно вспышка. Черный. Вёл себя вызывающе. На занятия являлся с опозданием и, возможно, на взводе. Нет, не выпимши – я бы распознал. Не знал ничего и был малограмотен. Подает первую письменную работу, каракули. Но когда я разобрался в каракулях, не поверил своим глазам: у него есть голова, а в голове – мысль. Ради проверки своего впечатления показал жене. Она, готовая исправлять Черчилля, разделила мое изумление: «Он думает!» Узнал его телефон, стал звонить. Автоответчик, женский голос, вероятно, мать. Намеренно произнес речь, восхваляя этого парня и одновременно говоря о том, что ему нужна поддержка, им необходимо заняться – он того стоит. В мои приемные часы он сам пришел ко мне в кабинет и – в слезы: «Профессор, я – конченый!» Больше я его не видел.

Ещё случай. Отличник, скромный, дисциплинированный, попросил разрешения не приходить на занятия. Классов он не пропускал и не опаздывал, я и не спросил его о причине пропуска. Назвал мне причину другой профессор. «А вы знаете, – говорит, – этот парень сможет получать за год столько, сколько мы с вами не заработаем за всю жизнь?» Оказывается, мой лучший студент, который писал хорошие домашние работы по курсу «Поэтика повествования», был лучшим бейсболистом университетской сборной, настолько хорошим, что его решили посмотреть из высшей лиги. Не знаю, выдержал ли он бейсбольный экзамен, но если выдержал, то, желая ему всяческого успеха, я задавался вопросом, пригодится ли ему на жизненном пути поэтика повествования[319].

За рулем

«Американцам нравятся автомобили, потому что американские города созданы для машин, нет лучше способа добраться из пункта А в пункт Б».

Из Интернета.

В Америке, чтобы преподавать, мало знать свой предмет и получить место, ещё надо уметь водить машину, иначе до работы не доберешься. Вот и пришлось сесть за руль. Думаю, Анатолий Андреевич, водитель редакционной машины, не поверил бы своим глазам, увидев меня за рулем, мастер своего дела считал, что я не умею даже расположиться в черной «Волге», как подобает начальнику. А тут пришлось заплатить за восемьдесят два урока вождения, и стал я, очутившись на дороге, замечать эстетическое перерождение американских автомобилей, подобное угасанию скульптурной классики. Так у нас два