Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

как на помеху интересному разговору. «Разве вы не заинтересованы…» – стал я спрашивать в Москве на почте, где на меня долго не обращали внимания. Ответили, сжигая меня взором: «Мы ни в чем не заинтересованы». И вот, заходя в магазин, вижу, что мешаю продавцам наговориться.

На протяжении примерно сорока лет в Америке, с 60-х годов, поддерживали попустительство и допопустительствовались. Неспособностью сосредоточиться студенты доводили меня чуть ли не до истерики. Я начинал им угрожать: «Вас на работу не возьмут, вы же думать о деле не можете!» Думают преимущественно о своих «девочках» и «мальчиках», и если приходит нам очередной счет с ошибкой, то я, зубами скрежеща, догадываюсь, это выписал кто-то из моих студентов, которого имели несчастье взять на работу. Уже какой год в списке бестселлеров числятся книги Малькольма Глэдвелла, доказывающего, что не умея и не зная, можно достичь всего. Автор пудрит читателям мозги, ссылаясь на полумифы и мифы о том, как кому-то что-то удалось «вовсе без понятия». «Это протест против образованности и талантливости», – пишет рецензент, обнаруживший в имеющих невероятный успех книгах ошибки, что, очевидно, и обеспечивает успех автору. Он собственным невежеством доказывает: «Дерзай, не зная и не умея!». Самый знаменитый современный творец, Энди Уорхол, маслом не писал и не рисовал, раскрашивал фотографии, сделанные не им, и вот по его примеру неспособность и неумение возведены в творчество.

Энди Уорхол! С каким почтением студенты произносили это имя. Студентка, прослушавшая мой курс о развитии эстетических представлений, слушала внимательно, возражать не возражала на мою критику, но в конце семестра после занятий подошла и говорит: «Энди Уорхол – серьезное явление». Серьезен не он сам по себе, серьезны последствия его примера. «Поп-художник Энди Уорхол побудил множество людей поступить в художественные школы, и большинство из этого множества сделались безработными»[324]. Школы их ничему не научили. Ведь сам Энди Уорхол не мог быть образцом рисовальщика или живописца, он считал, что главное – суметь стать знаменитостью. Неважно, какой знаменитостью, важно стать знаменитым, хотя бы на пятнадцать минут. «Все, что вы восхваляете, было и ушло, а что вы критикуете, существует и ничего другого сейчас нет», – это имела в виду рассудительная студентка. А раз нет, стало быть, остается один выход, играть по современным правилам, иначе не пробьешься. Вдумчивой студентке я не ответил. Что скажешь? Ей жить в этих – не других условиях. Сорок лет тому назад Михаил Лифшиц, сообщая о шестидесяти тысячах долларов, уплаченных за пустые стены Ива Клейна, не говорил, что «дальше ехать некуда». Напротив, говорил: посмотрим, что будет дальше, но, думаю, не предполагал, как далеко зайдет. Сколько дали на аукционе за фотографию, раскрашенную Энди Уорхолом? 42 (прописью: сорок два) миллиона. И это не последняя цена. По сообщениям печати, раскрашенные Энди Уорхолом фотографии идут на престижнейших аукционах дороже классической живописи. В том и заключается рыночная экономика: ценность предмета сама по себе, а стоимость того же предмета, принятого на рынке за товар, сама по себе.

Проделал я со студентами и такой опыт. Из фильма по роману Рэя Бредбери «451 градус по Фаренгейту» показал сожжение книг. Спросил: «Где такое возможно?». Хор голосов: «В нацистской Германии!» На следующее занятие принес книги, показанные «сожженными»: целая полка названий – «Дэвид Копперфильд», «Отелло», «Гордость и предубеждение»… Спрашиваю: «Какие из этих книг вы читали?» Молчание. Ни один – ни одной. «Вот, – говорю, – и сожжение, даже без огня».

Мода, принятая моими студентами, делала их похожими на оборванцев, декоративных. Дыры на джинсах покупные и дорогие, рубахи специально рваные, волосы взлохмачены и поставлены торчком, волос к волоску, тщательно, по моде, у некоторых ребят портки полуспущены, но в меру, как надо. На вопрос, зачем они себя так старательно за немалые деньги уродуют, ответ: «В знак протеста». «Протеста против чего?» Ответа я уже не получил. Протест есть протест, а как же иначе, без протеста?

Вёл я занятия в те годы, когда Адельфи готовился праздновать столетний юбилей. Все стены были увешаны фотографиями вековой давности, в том числе фотографиями студентов тех времен. Из моих студентов на них походил один единственный, старательный и воспитанный, одетый так, как некогда одевались студенты, как взрослые люди, при галстуке. «Кто же из вас протестует? – спросил я студентов, когда его не было в классе. – Все вы, которые, как по команде, растрепаны? Или один он, прилично одетый?». Эти же студенты нелестную характеристику соотечественников приписали иностранцу, а то были слова Джеймса Фенимора Купера.

А не кажется ли мне, будто в мое время солнце светило ярче и небо стояло выше? Однако у меня есть эталон, не подверженный возрастным пристрастиям и погодным условиям. В Адельфи мне разрешили забирать списанные библиотечные книги, а таких было немало (и какие книги!), в одной из них, давно никем не читанной, между страницами лежало письмо. Написано студентом того же учебного заведения. Адресовано профессору, которого я не застал, его уже и на свете не было: письмо двадцатилетней давности. Это был голос из прошлого, других времен, когда и университет был другим, тогда в нем учились желавшие учиться и получавшие стипендии от государства и промышленных компаний, которым нужны были квалифицированные работники. Студенческое красноречивое послание на полторы страницы выражало согласие смириться с оценкой посредственно, а заслуживало такое письмо, по нынешним требованиям, пятерки с плюсом. Показал я письмо декану, профессору традиционной школы. Физик, он был из породы умеющих учить учителей, я приглашал его в свои классы по курсу о развитии эстетических понятий, он рассказывал моим студентам об относительности, и я почти постиг суть эйнштейновой теории, а ведь я бывал на семинарах Капицы, но там, правда, изъяснялись на квантовом языке. Взглянул декан на письмо, взглянул, вздохнул и удостоверил на правах свидетеля: «Такими были студенты». Он тогда уже преподавал и знал того профессора. Студента не помнил, но мы с ним знали: из наших отличников ни один не способен составить такой текст, некогда написанный троечником. Но откуда же у нас брались отличники? Была бы моя воля, установил бы единую систему и студенты третьеразрядного колледжа получали бы не выше тройки, но приходилось ставить четверки и даже пятерки. Инфляция оценок – бедствие повсеместное, признаваемое и в сущности поощряемое, а не только терпимое. «Плохих отметок у нас не бывает!» – девиз учебных заведений самых престижных. Ставил я пятерки и про себя краснел до тех пор, пока на первой странице «Нью-Йорк Таймс» не прочитал, что происходит в Принстоне. Родители студентов, выше посредственно не тянущих, являются