Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

благополучия ещё Эдит Уортон, малый классик великой традиции национальной самокритики. Раньше неё говорил о том же крупнейший классик американской самокритики, Генри Джеймс, но говорил чересчур мудрено, а Эдит Уортон, его поклонница, в повести «Натаниель Аллен» сказала прямо: «Отрицание жизни». Это же отметил Григорий Мачтет, два года живший за океаном. «Жаловаться не на что, кроме жизни, которая почему-то и не жизнь», – так можно выразить, о чем стихи Ли Мастерса, новеллы Шервуда Андерсона, романы Синклера Льюиса и чеховского стиля пьеса Торнтона Уайльдера «Наш городок».

Нам злорадствовать нечего, мы ещё не дожили до массового благоустройства, как называл Вадим общественное состояние, доступное (он подчеркивал) лишь четырнадцати процентам человечества. Американцы же, первые в числе четырнадцати процентов, столкнулись с проблемой высокого порядка: поиск смысла существования после того, как первичные задачи выживания решены. Ещё как решены!

Когда-то, читая Купера, Белинский неистовствовал: умылись, приоделись и думают, достаточно, чтобы считаться цивилизованными людьми[313]. Тогда хорошо умытых и одетых было немного, а теперь… Забыл я запах пота, хотя приходится в часы пик ездить в битком набитых вагонах метро. Сотни миллионов одеты, обуты, накормлены. Как одеты и обуты! А накормлены так, что страдают от пресыщения. Проходя по улице, я подсматриваю за бездомными: они кушают. Не едят и не лопают, это я – жру, вызывая у моей жены возмущение: «Ты что, с Поволжья?» А бездомные принимают пищу, словно сидят в первоклассном ресторане.

Самоощущение главного героя романа «Зима тревоги нашей»: холодно! Не холодает и не голодает, у него не проходят заморозки в душе. Уязвляет его униженное положение: потомственный обитатель родных мест чувствует себя гражданином второго сорта, потомок китобоев работает продавцом в магазине, не ему принадлежащем. Магазин находится в его родном городке, городок, где он живет с рождения, когда-то был бурлящим китобойным портом, предки его – китобои, а он торгаш, мелкий торгаш, и даже не торгаш, всего лишь служащий в розничной лавке. Городок, хотя и благоустроенное, но застойное болото, не происходит здесь ничего. Наибольшее свершение – купил новую вещь, которая ему и не нужна, на покупке настаивала жена. Запутавшись в мелких махинациях и местных дрязгах, герой романа решает покончить с собой. Заплывает в океан, не думая возвращаться, но когда силы готовы оставить его, поворачивает назад, к берегу, при мысли о дочери.

У Джека Лондона достигший славы и богатства, но изверившийся в успехе Мартин Иден пошел ко дну, не сделав попытки вынырнуть. Конец романа Стейнбека – негероичность героя-неудачника, решившего, подобно Джону Теннеру, вернуться и влачить благоустроенно-бессмысленное существование, то есть вести жизнь белки в комфортабельном, высоко-техничном колесе.

Оказавшись в Саг-Харборе («Случайная Гавань»), Нью-Таун в романе, я первым делом, отправился в местный книжный магазин, чтобы купить «Зиму тревоги нашей». «Мы все в этой книге описаны», – сказал мне продавец со счастливейшей улыбкой на лице. Он напомнил мне того мальчика из «Приключений Тома Сойера», которому вспомнить было нечего, кроме того, что Том его поколотил.

«Мы сообразительны, любознательны, полны надежд, и мы же больше всех поглощаем наркотиков, чтобы забыться».

Джон Стейнбек. «Америка и американцы».

В Иностранке, обращаясь к собравшимся, Стейнбек говорил: «Спрашивайте меня о чем угодно, на всё отвечу, а сможете ли вы ответить, если я вас спрошу?». Его спросили: «Почему вы написали много плохого о своей стране?». Стейнбек ответил: «Потому что я люблю свою страну». Наш начитанные читатели поняли: он следует своему ментору, Синклеру Льюису, а тот говорил: «Люблю Америку, но она мне не нравится».

От Стейнбека сильно несло спиртным, когда он выступал в Иностранке. «Виделся ли он со Сталиным, когда приезжал к нам во время войны», – спросил я у человека осведомленного. Ответ: «Не виделся, был слишком пьян». «Из семи Нобелевских лауреатов пятеро – пьяницы», об этом прочел я в книжке об алкоголизме среди американских писателей. Помогает или мешает спиртное творчеству, об этом пишут много, выводов нет. Ещё Джордж Генри Льюис, сравнивая Гете и Шиллера, находил у них «здоровые и нездоровые привычки литераторства». Гете за день поглощал три бутылки вина, из англичан Байрон походил на Шиллера, разница в том, что Шиллер, принимаясь писать, предпочитал шампанское, а Байрон, как он говорит, пил спирт. Диккенс не был трезвенником, однако и привержен к алкоголю не был, но когда подписал с американцами контракт на публичные чтения, то стал наркоманом, опиум принимал, чтобы выдержать 400 (прописью четыреста) выступлений.

Наши писатели XIX столетия из привилегированного сословия по своему социальному положению были состоятельными дилетантами, им удавалось передохнуть, меняя занятия. Тургенев охотился, Толстой пахал и тачал сапоги, Достоевский, литературный поденщик, но все-таки сын потомственного дворянина и потомок шляхтичей отводил душу игрой. Следующее поколение, из разночинцев, пьянствовало. Сын лавочника Чехов боялся пить, помня участь двух спившихся братьев, всё же скончался, как предсказывала критика, «пьяным под забором», не буквально, но выпимши и не дома.

Из американских писателей, наших современников, каких я встречал, одного из них при мне спрашивали прямо и сочувственно: «Давно вышли из запоя?» К пьянству относятся как профессиональному заболеванию. Кинозвезды и попзведы, имеющие большой успех и нечеловеческую нагрузку, так или иначе себя стимулируют, наркотики упоминаются в каждой актерской биографии. Читая автобиографию Стейнбека в письмах, толстенный том, искал я хотя бы намек на московское происшествие, о чем мне рассказывала консультант писательского Союза, сопровождавшая Стейнбека Фрида Анатольевна Лурье. Она и Кругерская Оксана Семеновна умели установить отношения со своими подопечными, при том что те не обманывались относительно особых функций к ним приставленных: службу исполняли с тактом, были начитаны, владели языком, им удавалась передача устных рассказов зарубежных гостей. Австралиец Алан Маршал владел особым жанром застольных историй, но отказывался рассказывать «без Оксаны». «Фрида, доскажи мою историю», – Стейнбек доверял Лурье. Доверие Стейнбека и заставило меня усомниться в достоверности рассказа Фриды Анатольевны. Аристотелева граница между тем, что было и что могло быть, казалась зыбкой. Рассказывая, Фрида улыбалась, обозначала дистанцию между безусловно случившимся и довымышленным.

По словам Лурье, Стейнбек написал эссе «Как я был Хемингуэем». Написал или собирался написать? Зерно достоверности нашёл я в авторизованной биографии Стейнбека, но всего лишь зерно. Полная версия Лурье: Стейнбек, на всякий случай, если он окажется без сопровождения, был ею обучен сказать по-русски «Я американский писатель». Вечером он вышел из гостиницы и, чтобы испробовать нечто натуральное вне официальной программы, направился в винно-водочный магазин. Вошел держа на виду десятирублевку. К нему подошли двое и предложили стать «Башашкиным». Стейнбек ничего не знал о нашем знаменитом защитнике, но