Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

Советолог-русофил Роберт Девлин, коллекционировал советские плакаты. Из его коллекции, после его безвременной кончины, ко мне, вместе с некоторыми книгами, перешёл американский плакат времен военного советско-американского союзничества. Плакат мы поместили на выставке: наш улыбающийся солдат тёркинского типа и надпись по-английски: «Твой друг – сражается за свободу!». Этого борца за чью-угодно свободу, кроме своей собственной, по возвращении на родину, если он уцелел, ждала реальность, отразившаяся в стихотворении Михаила Исаковского «Враги сожгли родную хату…», в поэме Александра Твардовского «Теркин на том свете» и в рассказе Шолохова «Судьба человека». А жители тех стран, за чью свободу сражался их «друг», стали изображать его в обличье скота из политической сказки Джорджа Оруэлла.

После выставки я повесил плакат у себя в кабинете, и каждый день на меня смотрело лицо нашего борца за всеобщую свободу. В том же кабинете, где на стене висел доставшийся мне плакат, ставил я на полку новые книги о войне, написанные так, словно без наших солдат обошлись, что в борьбе за свободу, что за победу. Словом, не любят нас. Мы и сами себя замалчивали. Советский Союз – единственная из стран, снабжавшая Америку человеческими ресурсами (какими ресурсами!), для которой соотечественники за пределами СССР не существовали. Италия, сплавляя за океан бедняков и теноров, получала прибыль, русские, имя собирательное, включающее, согласно иммиграционной политике, людей всех национальностей из нашей страны, первые среди эмигрантов с высшим образованием и наипоследние пасынки Родины. «Неуважение себя», как выражался Розанов.

В шестидесятых годах символом нашей американской неприкаянности стал для меня в Нью-Йорке магазин русского издателя и книготорговца Николая Николаевича Мартьянова. Большой магазин на Пятьдесят пятой улице, в центре большого города, забитый до потолка книгами на русском и совершенно пустой, не считая сидевшего, не шевелясь, за столом старичка-сотрудника, чей ветхий костюм говорил о крайней бедности. В магазине, шаря по полкам, пробыл я почти целый день. Ровно в час закрытия старичок всё так же безмолвно поднялся и не прощаясь ушёл, а посетители так и не появились. В ту пору, судя по русской зарубежной прессе (Николай Николаевич тогда же снабдил меня газетами gratis, даром), наши бывшие соотечественники, следуя старинному, установившемуся у нас со времен Древней Руси правилу бития своих ради устрашения чужих, грызлись между собой и существенной роли в американской политике не играли.

Вернувшись после первой поездки из Америки домой ещё до того, как нахлынула так называемая «третья» (фактически четвертая) волна, получил я письмо от супруги Сикорского. Она рассказывала, как Игорь Иванович к ней зашел прочитать мое письмо, а письмо было послано на старом бланке журнала «Мотор», в котором мой дед в 1913 г. поместил интервью с ним. Елизавета Алексеевна писала: «Вы своим знакомым американцам скажите, какие они милые люди… Не забудьте сказать американцам, какие они милые», – в частном послании звучало как рефрен, очевидно, в расчете на любопытствующих почтмейстеров не только на нашей стороне океана. Супруга выдающегося американского авиаконструктора, однако русского, поэтому – ешь да чувствуй! Снимавшийся в Голливуде, английский актер русского происхождения, Питер Устинов однажды, пусть в шутку, изображал стоящего на задних лапах пса. У Михаила Чехова прошли школу американские актёры, ставшие суперзвездами сцены и экрана, сам же Михаил Чехов получил возможность сниматься благодаря поддержке Рахманинова, но даже знаменитому музыканту протежирование соотечественнику (тоже с именем) стоило немалых усилий. Такие ученые, как Карпович и Ростовцев, вели курсы в первостепенных университетах, издавали капитальные труды, Питирим Сорокин создал свое направление в американской социологии, и тем не менее наши научные светила помнили, что они в США из милости. Крупные, принадлежавшие ко второй волне, учёные, покинувшие Россию или из России выдворенные, но в Америку не приглашённые, чувствовали себя (судя по их переписке) в положении приживал, сидящих за общим американским столом где-то скраешку. Сын Вернадского, историк, в письмах жалуется, что ему приходиться мало получать и много работать. Девятнадцать лет он в Йельском Университете числился не профессором, а сотрудником, не входил в преподавательский состав, профессорствовал на «последней прямой» десять лет перед уходом на пенсию.

В 60-х годах застал я Американскую Россию ещё второй волны и могу сказать, насколько та эмиграция была по составу другая и малозаметная. «Мы сюда за лучшей жизнью не приезжали», – говорил Григорьев, проводя границу между потерявшими и покинувшими Россию. ДимДимыч сторонился и четвертой волны 1970 гг, которую у нас называют «третьей», она стала силой. Этнически однородная и сплочённая единством интересов, эта волна состояла из тех, кого зазывали в Америку; создавалась специально, как своего рода «пятая колонна» в холодной войне, и она вышла на политическую авансцену. Перед только что пересекшими границу авторами, которые ещё ничем собственно не зарекомендовали себя, распахнулись двери лучших учебных заведений и крупнейших издательств. Чужие ступени не были им чрезмерно тяжелы, вполне сладок был для них чужой хлеб. «Я въехал в Америку на белом коне», – рассказал мне далеко не самый видный из писателей-диссидентов. Американцы под разными предлогами выживали своих очень ученых соотечественников, чтобы освободить место для не очень ученых эмигрантов «третьей» волны, а те на ходу меняли профессию, называя себя специалистами по русской литературе, хотя согласно полученному на родине диплому таковыми не являлись. Русист-американец попросил меня быть свидетелем на суде: он подал в суд на университет, из которого его уволили, а на то же место взяли моего московского соученика, у которого в дипломе, как и у меня, значилось преподаватель английского языка. Свидельствовать не пришлось, неловкого положения я избежал: университет от потерпевшего откупился.

«Мы не в изгнании, мы в послании», – строка Берберовой, и таков был мотив, выражавший настроение эмиграции второй волны, хотя тоска по Родине ничего потрясающего не вызвала, всё же это мечта о возвращении. Так называемая «Третья волна» занималась разоблачением всего советского без мысли о возвращении. «Быт здесь так прост, что расстаться с этим трудно», – в американской печати высказался диссидент, объясняя, почему после упразднения СССР он не едет обратно на родину. В единый поток с «третьей» волной слилось движение внутренних «раскольников». Возникла целая литература. Каков вклад? Очевидно ГУГЛ, хотя Сергей Брин яростно отрекается от России. От края и до края – масса названий. Книги написаны на дотации, полученные в пору холодной войны, но так, будто холодная война не прекращалась, не знаю названий, которые бы осели в «песках времен». До двадцати книг и более выпустили наши соотечественники, эмигранты постсоветской волны, удовлетворяя академическому требованию не только преподавать,