Воспоминания (1865–1904) - Владимир Джунковский

«Рим ноября 1902 г.

Дорогой Владимир Федорович, только что получил я письмо Ваше и сердечно благодарю. Надеюсь, что Вы на меня не сердитесь и понимаете, что в том тяжелом положении, в котором я теперь нахожусь все время – мне более чувствительно каждое слово, не так сказанное. В таком состоянии можешь и преувеличить значение каждого слова. Никому бы не пожелал переживать то, что переживаю, то что я страдаю. Нужно все понимать, все извинять. Если не утешение, то по крайней мере было для меня большим успокоением повидать моего брата. Он провел с нами два дня, и мы о многом перетолковали, во многом сошлись – слава Богу… теперь мне легче во многих отношениях. Здесь погода райская – розы, фиалки, солнце, тепло. Завтра едем в Париж на 3 дня, за ним – в Дармштадт. Если Бог даст, 29, 30 ноября будем в Питере, где дела опеки меня долго задержат. Прошу вас к этому времени приехать туда. Гадона отпускаю. До свиданья.

Ваш Сергей».

В результате дети совсем переехали к их высочествам в Москву и воспитывались под непосредственным наблюдением главным образом великого князя. Великая княгиня мало вмешивалась в их воспитание, так что моей сестре приходилось иметь дело почти исключительно с великим князем. Он, надо отдать справедливость, был по отношению моей сестры деликатен и предупредителен до последней степени, все мои опасения оказались напрасными, самостоятельность ее не была ограничена, и то направление в воспитании детей, которого она держалась, нарушено не было.

Вернусь ко времени моего возвращения в Москву от моей сестры. Через два дня после этого я выехал на юг в Донское имение Михалкова. В Курске я заехал к брату на несколько часов и утром в 10 часов выехал дальше. В этот день куряне давали прощальный обед губернатору графу Милютину, который после маневров подал в отставку, чтобы уйти на покой. Не заезжая в имение Михалкова, я проехал прямо в Таганрог, куда вызван был мною управляющий Михалкова, и который меня встретил на вокзале. Погода была солнечная, но в тени был мороз, и Азовское море было затянуто льдом. С вокзала я прямо поехал с управляющим к комиссионеру, которому была поручена продажа хлеба из Донского имения, мы осмотрели амбары, нагруженные хлебом, затем по делам проехали к председателю окружного суда, городскую управу и начальнику артиллерийской бригады, который хотел закупить партию лошадей для бригады у Михалкова в имении. Покончив с этими делами, я приехал в дом Михалкова, где мне пришлось, скрепя сердце, нанести удар одной из жилиц, которая мне подала уже несколько прошений с просьбой списать с нее долг за квартиру. Ее положение действительно было жалкое, но я, как опекун, не мог делать снисхождений и принужден был ей объявить: 1-го ноября – крайний срок для выезда ее.

Покончив со всеми делами в Таганроге, я выехал с управляющим в имение, которое было в 3 часах езды от Таганрога. Приехали туда в 6 часов вечера. Здесь я получил известие, весьма меня опечалившее, о кончине А. М. Шебашевой, матери баронессы Врангель, которая жила в то время с Марицей в Москве на Арбате. Мы были очень дружны и близки с Шебашевыми, и потому эта кончина отозвалась очень больно в моем сердце.

Напившись чаю, поужинав, мы сели заниматься в конторе. Дела в имении были плохи, два года подряд был неурожай, и меня это приводило в отчаяние. На другое утро в 8 часов мы выехали на самый дальний хутор в 15 верстах от усадьбы, где за этот год был построен черепичный завод с паровой машиной. Я возлагал большую надежду на это производство и не ошибся. По дороге осматривали две отары овец, стада быков, телок, жеребчиков и т. д., озимые посевы, новые посадки деревьев. От черепичного завода я остался в восторге, выстроен он был очень хорошо, казалось мне, и практично. Машины все блестели, были в поразительном порядке. Много было уже заготовлено черепицы, она была двух сортов – марсельская и тюрингенская,[602] затем разного сорта кирпича, и понемногу начали делать и глиняную посуду.

Хозяйство на этом хуторе оказалось не в таком виде, как бы я желал, что я и высказал тут же приказчику, пища, приготовленная для рабочих, оказалась ниже всякой критики, и приказал немедленно рассчитать кашевара. Племенные бараны оказались со слишком длинными копытами, чабан упустил их своевременно обрезать. С хутора проехали осмотреть прессовку сена, а затем у ст. Кутейникова, где целый поселок принадлежал Михалкову, я обошел усадебные места, сдававшиеся в аренду. Домой приехали в 3 часа, пообедали и поехали за 40 верст в имение сестры Михалкова Е. В. Галл, чтоб ее навестить. Она непременно просила меня заехать к ней.

В 7 часов вечера мы были у нее, пообедали, и я просидел с ней до 11, она была очень жалка, больная, часто галлюцинировала, имела очень страдальческий вид. Муж и дети от нее сторонились, и вот она мне и изливала всю свою горечь и досаду на них. Очень эти три часа, что я провел с ней, были тяжелы. Вернулся я в Благодатную экономию только в 2 часа ночи.

Ночь была светлая. Луна освещала хорошо путь, но было прохладно, и я порядком прозяб. На другое утро в 8 часов уже выехали мы на другой хутор, где все оказалось в порядке и произвело на меня отличное впечатление, оттуда я проехал в школу, в которой я был попечителем, и попал как раз на урок. Школа оказалась из трех отделений, на 75 учеников. Я проэкзаменовал некоторых по русскому языку и арифметике. Ответы были довольно слабые, объяснить прочитанное никто не мог. Учитель мне не понравился, а того чудного священника, о котором я писал в воспоминаниях 1901 года, не было, он был переведен в другую станицу, а я из-за него только согласился быть попечителем школы.

Пробыв в школе часа 1 1/2, я проехал с управляющим осмотреть пахоту, и по дороге осматривали волов, телят, коров. После обеда обходил помещения служащих, мастерские, скотный двор, ферму, приемный покой и т. д. Везде был полный порядок.

Затем пришли ко мне разные люди по делам, и я весь вечер проговорил с ними. На другой день опять ездил к Е. В. Галл за 40 верст на освящение больницы и через два дня после этого выехал дальше. Мне хотелось проехать в Крым немного отдохнуть, и я направился в Кучук-Узень к моим друзьям Княжевичам. Доехал я до Симферополя, где взял коляску, чтобы доехать до Алушты. В Симферополе я застал зиму, для начала ноября это было необычно, было 7º мороза и на улицах лежал снег. Всю дорогу до самой почти Алушты я ехал по снегу, в некоторых местах лошади вязли в снегу по колена и едва вывозили экипаж.

Впервые глазам моим представилась необыкновенная картина, когда за Таушан-базаром, при восходе солнца, я увидал все деревья, покрытые толстым слоем инея со снегом, горы были ослепительно белые, кое-где только высовывались голые скалы. И все это было залито лучами яркого солнца. Мороза было 10°, я мерз изрядно, но забывал про холод, любуясь этой дивной картиной. Подъезжая к Алуште, снег начал пропадать. В Алуште его не было и помину. В Кучук-Узени тоже снега не было, но морозы доходили до 4–5 градусов. Я застал моих друзей всех больными, кругом свирепствовали скарлатина и корь, и они никуда из имения не выходили. Я пробыл у них три дня и выехал в Ялту. Чтоб не терять дни, я сделал эту дорогу ночью на почтовых.