Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

гадал, не думает ли Цицерон о том же, о чем и я: еще один год в таком месте убьет его. Возможно, к нему пришли такие мысли, потому что в конце концов он вздохнул, сдаваясь, и спросил:

— И как именно мне следует его успокоить?

— Тебе решать, — ответил Милон. — Если кто и может найти верные слова, так это ты. Но Цезарь ясно дал понять Помпею, что ему нужно нечто, изложенное на письме, прежде чем он начнет думать о пересмотре своего отношения ко всему этому.

— Мне надо дать тебе свиток, чтобы ты отвез его в Рим?

— Нет, эта часть соглашения должна остаться между тобой и Цезарем. Как считает Помпей, лучше отправить в Галлию твоего личного посланца, которому ты доверяешь, — чтобы тот передал в руки Цезаря письменное обязательство.

Цезарь… Похоже, все замыкалось на нем.

Я снова подумал о звуках его труб, когда он покидал Марсово поле, и в сгущающейся темноте скорее ощутил, чем увидел, как оба возлежавших рядом мужчины повернулись и посмотрели на меня.

II

Как легко тем, кто не принимает никакого участия в общественных делах, глумиться над уступками и соглашениями, которых требуют они! В течение двух лет Цицерон оставался верен своим убеждениям и отказывался присоединиться к триумвирату Цезаря, Помпея и Красса, созданному, чтобы править государством. Он публично обличал их происки, в отместку они дали Клодию возможность стать трибуном. А когда Юлий Цезарь предложил Цицерону должность в Галлии, дававшую законную защиту от нападок Клодия, тот отказался — согласие сделало бы его ставленником Цезаря. Но за верность убеждениям пришлось заплатить ссылкой, нуждой и горем.

— Я лишил себя силы, — сказал мне Цицерон, после того как Милон отправился спать, оставив нас обсуждать предложение Помпея. — И где же тут добродетель? Разве моей семье или моим убеждениям будет лучше, если я застряну в этой мусорной куче до конца жизни? О, без сомнения, когда-нибудь моя жизнь послужит блестящим примером, который будут излагать скучающим ученикам: человек, который неизменно отказывался идти на сделки с совестью. Может, после смерти я даже удостоюсь статуи в задней части ростры. Но я не хочу быть монументом. Мой талант — это талант государственного деятеля, и он требует от меня быть живым и в Риме.

Он помолчал, а затем добавил:

— Правда, мысль о том, что придется преклонить колени перед Цезарем, почти невыносима. Пережить все это и приползти к нему, точно пес, который усвоил преподанный ему урок…

В конце концов мой хозяин пошел спать, все еще пребывая в нерешительности. Когда на следующее утро Милон заглянул к нему, чтобы спросить, какой ответ следует передать Помпею, я не мог предсказать, что изречет Цицерон.

— Можешь передать ему следующее, — произнес тот. — Вся моя жизнь была посвящена служению государству, и если государство требует от меня примирения со своим врагом, я так и поступлю.

Милон обнял его и немедленно поехал к берегу в своей боевой колеснице. Рядом с ним стоял гладиатор. Вместе они казались парой громил, жаждущих драки, — оставалось только дрожать за Рим при мысли о той крови, которая прольется.

Было решено, что я покину Фессалонику и направлюсь к Цезарю в конце лета, в то время, когда военные действия обычно прекращаются. Ехать раньше было бессмысленно: Цезарь со своими легионами далеко углубился в Галлию, и из-за его привычки к быстрым переходам никто не мог с уверенностью сказать, где он сейчас.

Цицерон провел много часов, трудясь над письмом. Много лет спустя, после его смерти, копию этого письма захватили власти вместе с прочей перепиской Цицерона и Цезаря — возможно, на случай, если она противоречит официальному толкованию: дескать, диктатор был гением, а все, кто оказывал ему сопротивление, — глупыми, жадными, неблагодарными, недальновидными и желающими повернуть время вспять. Полагаю, письмо было уничтожено. В любом случае с тех пор я больше о нем не слышал. Однако у меня остались мои записи, охватывающие большую часть тех тридцати шести лет, что я работал на Цицерона, — великое множество непонятных значков; невежественные сыщики, рывшиеся в моих свитках и табличках, наверняка сочли их безобидной тарабарщиной и не тронули. Именно по ним я сумел воссоздать многие беседы, речи и письма, легшие в основу этого жизнеописания, в том числе и его унизительное воззвание к Цезарю, так что в итоге оно не пропало.

Фессалоника

От Марка Цицерона Гаю Цезарю, проконсулу, — привет!

Надеюсь, ты и твое войско в добром здравии.

К несчастью, между нами за последние годы не раз возникало недопонимание, и применительно к одному случаю — если это действительно так — я должен его рассеять. Я никогда не переставал восхищаться такими твоими чертами, как ум, находчивость, любовь к отечеству, энергия и начальственность. Ты по праву занял высокое положение в нашей республике, и я хотел бы увидеть, как твои усилия увенчаются успехом как на поле битвы, так и в государственных советах, — уверен, что это произойдет.

Помнишь, Цезарь, тот день, когда я был консулом и мы обсуждали в сенате, как наказать пятерых предателей, устроивших заговор с целью уничтожить республику и убить меня? Страсти бурлили. В воздухе пахло насилием. Никто не доверял своему соседу. Удивительно, но даже на тебя пало несправедливое подозрение, и, не вмешайся я, цветок твоей славы могли бы срезать прежде, чем он успел бы расцвести. Ты знаешь, что это правда. Поклянись в обратном, если осмелишься.

И вот мы оказались на разных сторонах колеса фортуны, с той разницей, что теперь я немолод, в отличие от тебя тогдашнего, имевшего великолепную будущность. Моя общественная жизнь закончена. Если бы римский народ когда-нибудь проголосовал за