Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

мое возвращение из изгнания, я не стал бы искать никакой государственной должности. Я не встал бы во главе какой-либо партии или объединения, особенно тех, которые угрожают твоим интересам, и не добивался бы отмены законов, принятых при твоем консульстве. В то короткое время, что осталось мне на земле, моя жизнь будет посвящена одному: восстановлению состояния моей бедной семьи, поддержке моих друзей в суде и служению, по мере сил, благополучию государства. В этом можешь не сомневаться.

Я посылаю тебе это письмо с моим доверенным письмоводителем Марком Тироном, которого ты, возможно, помнишь. Можешь не сомневаться, что он передаст, сохранив его в тайне, любой ответ, какой ты пожелаешь дать.

— Что ж, вот оно, позорное послание, — сказал Цицерон, закончив писать. — Но если однажды придется прочесть его вслух в суде, вряд ли мне придется сильно краснеть.

Он собственноручно — и тщательно — скопировал письмо, запечатал и протянул мне:

— Смотри в оба, Тирон. Подмечай, как выглядит Цезарь, кто рядом с ним. Я хочу, чтобы ты в точности доложил мне об этом. Если он спросит, в каком я состоянии, запинайся, говори нехотя, а после признайся, что я полностью сломлен и телом, и духом. Чем больше он будет верить, что со мной все кончено, тем больше вероятность, что он позволит мне вернуться.

К тому времени, как было дописано письмо, наше положение действительно стало куда более опасным. В Риме после публичного голосования, итоги которого подтасовал Клодий, наместником Македонии стал старший консул, Луций Кальпурний Пизон, тесть Цезаря и враг Цицерона. Пизон вступил в должность в начале нового года, и вскоре в провинции ожидали первых его служащих. Если бы они схватили Цицерона, то могли бы убить его на месте. Еще одна дверь начала закрываться для нас, и тянуть с моим отбытием больше было нельзя.

Я страшился того, что наше расставание будет сопровождаться излиянием чувств, и знал, что Цицерон опасается того же самого; поэтому по негласному уговору мы решили этого избежать. В ночь перед моим уходом, когда мы в последний раз обедали вместе, он притворился усталым и рано ушел в постель, а я обещал разбудить его утром, чтобы попрощаться. На самом же деле я без всякой шумихи ускользнул перед рассветом, когда во всем доме было еще темно, — именно так, как он и хотел.

Планций отрядил сопровождающих, которые перевели меня через горы до Диррахия, где я сел на корабль и отплыл в Италию — на сей раз не прямиком в Брундизий, а на северо-запад, в Анкону. Этот морской переход был куда длиннее предыдущего и занял почти неделю. И все равно путь по воде был быстрее, чем по суше, к тому же я не мог наткнулся на соглядатаев Клодия.

Никогда еще я не преодолевал самостоятельно такое большое расстояние, не говоря уже о том, чтобы путешествовать на корабле. В отличие от Цицерона, я страшился моря не потому, что боялся попасть в кораблекрушение или утонуть. То был скорее страх другого рода: днем — перед огромной пустотой горизонта, ночью — перед сверкающей безразличной громадой Вселенной.

В ту пору мне было сорок шесть, и я сознавал, что все мы устремляемся к пустоте: сидя на палубе, я часто думал о смерти. Я столько всего повидал! Тело мое старело, но душой я был еще старше. Я не ведал, что на самом деле прожил меньше половины жизни и мне суждено увидеть то, перед чем померкнут и станут незначительными все прежние чудеса и треволнения…

Погода стояла благоприятная, и мы без происшествий высадились в Анконе. Оттуда я пустился по дороге на север, спустя два дня пересек Рубикон и формально оказался в провинции Ближняя Галлия. Эти места были мне знакомы: шесть лет назад я совершил сюда путешествие вместе с Цицероном, когда тот стремился стать консулом и вербовал сторонников в городах вдоль Эмилиевой дороги. С виноградников вдоль дороги несколько недель назад сняли урожай, и теперь лозы подрезали на зиму, поэтому над плоской равниной, насколько хватало глаз, поднимался белый дым от горящей зелени, словно отступающее войско выжигала за собой землю.

Остановившись на ночлег в маленьком городе Клатерна, я узнал, что наместник вернулся из-за Альп и расположился на зиму в Плаценции. Но при этом он, как всегда, чрезвычайно деятельный, уже путешествовал по стране и устраивал судебные разбирательства: на следующий день его ожидали в соседнем городе Мутине.

Я вышел рано, добрался туда к полудню, вступил за тяжело укрепленные стены и направился к базилике на местном форуме. Единственное, что говорило о присутствии Цезаря, — кучка легионеров у входа. Они не стали спрашивать, зачем я здесь, и я сразу вошел в базилику. Холодный серый свет лился из верхних окон на молчаливых граждан, ожидавших в очереди, чтобы вручить свои прошения. В дальнем конце — слишком далеко, чтобы я мог разглядеть лица, — между колонн в судейском кресле сидел и выносил приговоры Гай Юлий Цезарь, в такой белой тоге, что она резко выделялась среди тускло-коричневых зимних одежд местных жителей.

Не зная, как к нему приблизиться, я встал в очередь просителей. Цезарь выносил постановления с такой скоростью, что мы почти непрерывно двигались вперед, шаркая ногами. Подойдя ближе, я увидел, что он делает несколько дел одновременно: выслушивает каждого просителя, читает свитки, протянутые письмоводителем, и совещается с центурионом, который, сняв шлем, наклоняется и что-то шепчет ему на ухо. Я вытащил письмо Цицерона, чтобы оно было наготове, но потом меня осенило: возможно, место не слишком подходит для этого — достоинство бывшего консула требует, чтобы его просьбу не рассматривали вместе с обыденными жалобами крестьян и торговцев, хотя те и были, без сомнения, почтенными людьми.

Центурион закончил доклад, выпрямился и двинулся мимо меня к двери, застегивая шлем, как вдруг глаза его встретились с моими, и он удивленно остановился:

— Тирон?

Прежде чем я смог вспомнить имя этого молодого человека, перед моим мысленным взором промелькнул его отец. То был сын Марка Красса, Публий, ныне — начальник конницы Цезаря. В отличие от своего отца, он был образованным, любезным и благородным человеком, а кроме того, поклонником Цицерона, общества которого привык искать. Он весьма любезно приветствовал меня и сразу же полюбопытствовал:

— Что привело тебя в Мутину?

Когда я рассказал обо всем,