Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

и в конце концов добился от Цицерона того, чего я не слышал от него месяцами, — смеха.

— Да, очень хорошо, молодой человек, довольно, — остановил он нашего гостя. — Я понял: ты рад меня видеть! Иди сюда.

С этими словами Цицерон шагнул вперед, раскинув руки, и они обнялись.

В дальнейшем моего хозяина немало упрекали за дружбу с Милоном. И не напрасно: молодой трибун был упрямым, вспыльчивым и безрассудным. Однако порой эти свойства ценнее благоразумия, спокойствия и осторожности — а тогда были как раз такие времена. Кроме того, Цицерона тронуло то, что Милон приехал в такую даль лишь из желания повидаться с ним: он почувствовал, что с ним еще не все кончено. Он пригласил Милона остаться на обед и приберечь до той поры все, что он собирается сказать. Ради такого случая Цицерон даже слегка занялся собой, расчесав волосы и переодевшись в не столь похоронный наряд.

Планций отсутствовал — он уехал вглубь страны, в Тавриану, чтобы разбирать дела в местных судах, — и поэтому за столом сидели только мы трое. Спутник Милона, мирмиллон[84] по имени Биррия, обедал на кухне: даже такой добродушный человек, как Цицерон, известный тем, что время от времени мирился с присутствием актера на своих обедах, отказывался есть вместе с гладиатором. Мы возлегли в саду, внутри шатра из тонкой сети, защищавшего нас от насекомых, и в следующие несколько часов узнали кое-что о Милоне и о том, почему он проделал нелегкий путь в семь сотен миль.

По его словам, он происходил из благородной, но небогатой семьи. Его усыновил дед с материнской стороны, и все равно денег не хватало, так что ему пришлось зарабатывать на жизнь, возглавляя гладиаторскую школу в Кампании и поставляя бойцов для похоронных игр в Риме. («Неудивительно, что мы никогда о нем не слышали», — заметил мне позже Цицерон.) Милон часто приезжал в город по делам, и, как заявил он, ужасался насилию и запугиваниям, творимым Клодием. Он плакал, видя, как Цицерона изводили, позорили и в конце концов выгнали из Рима. Милон решил, что он, как никто другой, способен помочь восстановить порядок, после чего связался через посредников с Помпеем и сделал ему предложение.

— То, что я собираюсь сказать, должно храниться в строжайшей тайне, — сказал он, искоса взглянув на меня. — Об этом не должен знать никто, кроме нас троих.

— А кому я расскажу? — возразил Цицерон. — Рабу, который выносит мой ночной горшок? Повару, который приносит мне еду? Уверяю, больше я ни с кем не вижусь!

— Очень хорошо, — ответил наш новый знакомый.

Затем он сообщил, что предложил Помпею передать в его распоряжение сотню пар отлично подготовленных бойцов, чтобы отбить срединные улицы Рима и положить конец владычеству Клодия над законодательным собранием. Взамен Милон просил Помпея дать ему денег на покрытие расходов и поддержать его на трибунских выборах.

— Ты же понимаешь, я не мог сделать всего этого как обычный гражданин — меня бы казнили, — объяснил он. — Я сказал, что мне нужна неприкосновенность должностного лица.

Цицерон внимательно смотрел на Милона, едва прикасаясь к еде.

— И что ответил Помпей? — спросил он.

— Сперва он от меня отмахнулся. Сказал, что подумает. Но потом возникло дело с царевичем Армении, когда люди Клодия убили Папирия. Ты об этом знаешь?

— Да, мы кое-что слышали.

— Так вот, убийство друга как будто заставило Помпея Великого подумать над моими словами, потому что в тот день, когда Папирия возложили на погребальный костер, Помпей позвал меня в свой дом. «Та мысль насчет того, чтобы ты сделался трибуном… Считай, что мы договорились», — сказал он мне.

— И как Клодий отнесся к твоему избранию? — спросил Цицерон. — Он должен был понимать, что у тебя на уме.

— Вот поэтому я здесь. А теперь — то, о чем ты не слышал, поскольку я покинул Рим сразу после того, как это случилось, и ни один гонец не мог добраться сюда быстрее меня…

Милон замолчал и поднял чашу, чтобы ему налили еще вина. Наш гость не торопился, ведя свое повествование, — он явно был хорошим рассказчиком и собирался поведать все в нужное время.

— Это произошло недели две тому назад, вскоре после выборов. Помпей занимался какими-то мелкими делами на форуме и наткнулся на шайку Клодия. Несколько толчков плечом и ударов локтем — и один из них выронил кинжал. Все это видело множество людей, поднялся оглушительный крик — мол, они собираются убить Помпея. Свита Помпея быстро вывела его с форума и доставила домой, где тот заперся… Он до сих пор сидит там, насколько мне известно, в обществе одной только госпожи Юлии.

Цицерон удивленно вскинул брови:

— Помпей Великий заперся в собственном доме?

— Я не буду тебя винить, если ты решишь, что это смешно. Да и кто бы так не решил? В этом есть суровая справедливость, и Помпей это знает. Он даже сказал мне, что совершил величайшую в свое жизни ошибку, позволив Клодию выгнать тебя из города.

— Помпей так сказал?

— Вот зачем я мчался через три страны, останавливаясь лишь для сна и еды, — известить тебя о том, что он делает все возможное для отмены твоего изгнания. Он хочет, чтобы ты вернулся в Рим, чтобы мы втроем сражались бок о бок ради спасения республики от Клодия и его шаек! Что ты скажешь на это?

Милон напоминал пса, только что положившего к ногам хозяина убитую дичь, — будь у него хвост, он бы постукивал им о ложе. Но если он ожидал восторга или благодарности, то его постигло разочарование. Пусть Цицерон пребывал в унынии и выглядел неприбранным — он сразу проникал в суть вещей. Покрутив чашу, в которой завихрилось вино, хозяин нахмурился, прежде чем заговорить.

— И Цезарь с этим согласен?

— А вот это, — сказал Милон, слегка шевельнувшись на ложе, — вам придется уладить между собой. Помпей сделает свое дело, а ты должен сделать свое. Для него будет трудно выступать за твое возвращение, если Цезарь станет решительно возражать.

— Итак, он хочет, чтобы я помирился с Цезарем?

— Надо успокоить его. Так сказал Помпей.

Пока мы разговаривали, стемнело. Рабы зажгли лампы вдоль границ сада, их свет еле пробивался сквозь мотыльков. Но на столе ничего не горело, поэтому я не мог как следует разглядеть лицо Цицерона. Он долго молчал. Как обычно, было страшно жарко, и я улавливал ночные звуки Македонии: стрекот цикад, писк комаров, время от времени — собачий лай и голоса местных жителей, говоривших на странном, грубом языке. Я