Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

А несколько дней спустя мы услышали, что закон принят, следовательно, Флакк совершил тяжкое преступление, приняв у себя осужденного на изгнание.

И все равно он уговаривал нас не уезжать, настаивал, что ему самому Клодий не страшен. Но Цицерон не стал слушать:

— Твоя верность трогает меня, старый друг, но, как только закон будет принят, это чудовище отправит в погоню за мной своих наемников. Нельзя терять время.

Я нашел в гавани Брундизия торговое судно, хозяин которого нуждался в деньгах и за огромное вознаграждение готов был рискнуть пуститься зимой через Адриатику. На следующее утро, с первыми лучами солнца, когда вокруг не было ни души, мы поднялись на борт корабля.

Крепкий, пузатый корабль примерно с двадцатью моряками раньше ходил между Италией и Диррахием. Я мало что понимаю в подобного рода вещах, но судно показалось мне достаточно надежным. По расчетам хозяина, путешествие должно было занять полтора дня. Но нам нужно быстро отплыть, сказал он, и воспользоваться благоприятным ветром.

Итак, пока моряки делали необходимые приготовления, а Флакк ждал на пристани, Цицерон быстро продиктовал последнее послание жене и детям: «Я жил, процветал; погубило меня мое мужество, а не моя порочность. Моя Теренция, преданнейшая и лучшая жена, моя нежно любимая дочка и ты, Марк, моя единственная надежда, прощайте»[80].

Я переписал письмо и передал его Флакку. Тот поднял руку в прощальном приветствии. А потом матросы развернули парус и отдали концы, гребцы повлекли нас прочь от мола, и мы двинулись в бледно-серый свет.

Сперва мы шли довольно быстро. Цицерон стоял на рулевой площадке высоко над палубой, прислонившись к поручню и наблюдая, как огромный маяк Брундизия за нами становится все меньше. Если не считать поездок на Сицилию, он впервые со времен юности — когда отправился на Родос, чтобы учиться ораторскому искусству у Молона, — покинул Италию.

Из тех, кого я знал, Цицерон по внутреннему складу меньше всего был подготовлен к изгнанию. Для полноценной жизни ему требовалось все, что присуще просвещенному обществу: друзья, новости, всевозможные слухи и беседы, государственные дела, обеды, игры, бани, книги, прекрасные здания… Наверное, для него было сущей му́кой наблюдать, как все это исчезает из его жизни.

Но не прошло и часа, как все это и впрямь исчезло, поглощенное пустотой. Ветер быстро гнал нас вперед, и, пока судно резало барашки волн, я думал о гомеровской «синей волне, пенящейся у носа». Но потом, в середине утра, судно как будто начало умерять свой бег. Огромный коричневый парус обвис, и двое рулевых, стоявших слева и справа от нас, принялись тревожно переглядываться. Вскоре у горизонта стали собираться плотные черные тучи; не прошло и часа, как они сомкнулись и нависли над нашими головами, точно захлопнувшаяся крышка подпола.

Потемнело и похолодало. Снова поднялся ветер, но на сей раз он дул нам в лицо, отрывая от поверхности волн холодные брызги и швыряя их. По палубе, которая опускалась и поднималась, забарабанил град.

Цицерон содрогнулся, наклонился вперед, и его вырвало. Лицо его было серым, как у трупа. Обхватив хозяина за плечи, я знаком показал, что нам следует спуститься на нижнюю палубу и найти убежище в каюте. Мы добрались до середины трапа, когда полумрак распорола молния, и тут же последовал оглушительный, отвратительный треск, будто надломилась кость или расщепилось дерево. Я был уверен, что мы лишились мачты: казалось, корабль внезапно потерял равновесие, и нас швырнуло вперед, потом еще раз и еще, пока вокруг не остались лишь блестящие черные горы, вздымавшиеся и рушившиеся в свете молний. Из-за пронзительного воя ветра невозможно было ни говорить, ни слышать. В конце концов я просто втолкнул Цицерона в каюту, ввалился туда вслед за ним и закрыл дверь.

Мы пытались стоять, но судно кренилось. Воды было по щиколотку, и мы постоянно поскальзывались. Пол наклонялся то в одну, то в другую сторону. Мы цеплялись за стены, а нас швыряло взад и вперед среди разбросанной в темноте утвари, кувшинов с вином и мешков с ячменем, как бессловесных животных в клетке по дороге на убой.

Наконец мы забились в угол и лежали там, промокнув насквозь и дрожа, пока судно переваливалось с бока на бок и с носа на корму. Уверенный в том, что мы обречены, я с закрытыми глазами молился Нептуну и прочим богам об избавлении.

Прошло много времени. Сколько именно, не могу сказать — наверняка остаток того дня, вся ночь и часть следующего дня. Цицерон, похоже, ничего не сознавал, и я несколько раз касался его холодной щеки, убеждаясь, что он еще жив. При каждом прикосновении его веки на мгновение поднимались, а потом опускались.

Как признался Цицерон позже, он полностью смирился с тем, что утонет, а морская болезнь причиняла ему такие страдания, что страха не чувствовалось. Он понимал лишь, что бесконечно милосердная природа лишает умирающих ужаса перед небытием и заставляет смерть казаться желанным избавлением. Едва ли не величайшим удивлением в его жизни, сказал он, было очнуться на второй день и понять, что буря стихла и он, Цицерон, все-таки продолжит существовать.

— К несчастью, положение мое столь прискорбно, что я почти сожалею об этом, — добавил он.

Убедившись, что непогода прошла, мы вернулись на палубу. Моряки как раз сбрасывали за борт тело какого-то бедолаги, которому размозжило голову повернувшейся балкой. Адриатика была маслянисто-гладкой и неподвижной, того же серого оттенка, что и небо, и тело соскользнуло в воду с едва слышным плеском. Холодный ветер нес запах, которого я не узнавал, — вонь гнили и разложения.

Примерно в миле от нас я заметил отвесную черную скалу, вздымавшуюся над прибоем. Я решил, что ветер загнал нас обратно и что это, должно быть, берег Италии. Но капитан посмеялся над моим невежеством и объяснил, что перед нами Иллирик и знаменитые утесы, охраняющие подступы к древнему городу Диррахию.

Цицерон сперва намеревался направиться в Эпир, гористую южную страну, где Аттику принадлежали огромные владения, включавшие в себя укрепленную деревню. То был пустынный край, так и не оправившийся после ужасного удара, нанесенного ему сенатом веком раньше, когда в наказание за борьбу против Рима все семьдесят городов Эпира были одновременно разрушены до основания, а все сто пятьдесят тысяч жителей проданы в рабство. Тем не менее Цицерон заявил, что не возражал бы против уединенной жизни в этих зловещих местах. Но как раз перед тем, как мы покинули Италию, Аттик предупредил — «с сожалением», — что Цицерон сможет остаться там лишь на