Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

— Как ты считаешь, не следует ли нам вернуться?

Этот вопрос застал меня врасплох.

— Не знаю, — ответил я. — Я не задумывался об этом.

— Ну так задумайся сейчас. Скажи, почему мы бежим из Рима?

— Из-за Клодия и его шайки.

— А почему Клодий так могуществен?

— Потому что он трибун и может принять законы, направленные против тебя.

— А кто дал ему возможность стать трибуном?

Я поколебался и ответил не сразу:

— Цезарь.

— Именно. Цезарь. Думаешь, его отбытие в Галлию в нужный час было случайным совпадением? Конечно нет! Он подождал, пока его соглядатаи не донесут, что я бежал из города, и лишь затем приказал своему войску выступать. Почему? Я всегда считал, что Цезарь поощряет возвышение Клодия, дабы наказать меня за то, что я открыто восстал против него. Но что, если все это время его настоящей целью было выгнать меня из Рима? Вдруг он хотел быть уверен в том, что я ушел, прежде чем тронуться в путь?

Мне следовало бы понять, что двигало им, когда он говорил это. Мне следовало бы настаивать, чтобы он вернулся. Но я был слишком измучен, чтобы мыслить ясно. И честно говоря, дело было не только в этом. Я слишком боялся того, что головорезы Клодия могут сделать с нами, если поймают после нашего возвращения в город.

А потому вместо всего этого я сказал:

— Хороший вопрос, и я не могу притворяться, будто у меня есть на него ответ. Но если ты снова появишься после того, как попрощался со всеми, не сочтут ли это нерешительностью? В любом случае Клодий теперь сжег твой дом — куда мы можем вернуться? Кто нас примет? Думаю, разумнее придерживаться первоначального замысла и сделать все, чтобы как можно скорее убраться подальше от Рима.

Цицерон прислонился головой к боку повозки и закрыл глаза. Я был потрясен, увидев в бледно-сером свете, каким осунувшимся он выглядит после проведенной в дороге ночи. Он не стриг волосы и бороду уже несколько недель. На нем была черная тога, и, хотя ему шел всего сорок девятый год, из-за траура он казался намного старше, походя на дряхлого нищего странника.

Спустя некоторое время он вздохнул:

— Не знаю, Тирон. Может, ты и прав. Прошло столько времени с тех пор, как я спал… Я слишком устал, чтобы думать.

Вот так была совершена роковая ошибка — плод нерешительности, а не твердого решения. Мы продолжали спешить на юг до конца того дня и в последующие двенадцать дней, чтобы избавиться от грозившей нам опасности.

Не желая привлекать к себе внимание, мы не взяли с собой почти никого: только кучера экипажа да трех вооруженных верховых рабов, один впереди и двое сзади. Маленький сундучок с золотыми и серебряными монетами, который вручил нам для оплаты дорожных расходов Аттик, самый старый и самый близкий друг Цицерона, был спрятан под сиденьем. Мы останавливались только у тех, кому доверяли, не больше чем на одну ночь в каждом доме, и избегали тех мест, где Цицерона могли поджидать преследователи, — например, на его приморской вилле в Формиях, где его стали бы искать в первую очередь, и в поселениях вдоль Неаполитанского залива, уже кишевших людьми, которые ежегодно покидали Рим ради солнца и теплых источников. Вместо этого мы как можно быстрее двинулись к «носку» Италии.

Цицерон намеревался, нигде надолго не останавливаясь, добраться до Сицилии и оставаться там до тех пор, пока жителей Рима не перестанут подстрекать против него.

— Толпа со временем обратится против Клодия, — предсказывал он. — Такова ее изменчивая природа. Клодий всегда будет моим смертельным врагом, но не всегда будет трибуном — нам не следует об этом забывать. Через девять месяцев срок его полномочий подойдет к концу, и тогда мы сможем вернуться.

Цицерон был уверен в дружественном приеме сицилийцев, хотя бы потому, что в свое время удачно провел судебное дело против Верреса, тиранически правившего островом. И это притом, что одержал эту блестящую победу, обозначившую начало его восхождения, двенадцать лет назад, а Клодий успел побывать там магистратом после него.

Я заранее послал письма с предупреждением о том, что мой хозяин ищет убежища. В гавани Регия мы наняли небольшую шестивесельную лодку, чтобы пересечь пролив и достичь Мессаны.

Мы вышли из гавани зимним утром, ясным, холодным. Нас окружала жгучая голубизна моря и неба: первое было темно-голубым, второе — светло-бирюзовым. Разделяющая их линия была остра, как клинок. До Мессаны было каких-нибудь три мили, и морской переход занял меньше часа.

Мы подошли так близко, что могли видеть приверженцев Цицерона, выстроившихся на скалах, чтобы приветствовать его. Но между нами и входом в порт стояло военное судно с развевающимися красно-зелеными флагами сицилийского наместника, Гая Вергилия, и, когда мы приблизились к маяку, оно снялось с якоря и медленно двинулось нам наперерез.

Вергилий стоял у поручня, окруженный своими ликторами. Не скрывая ужаса при виде того, каким неприбранным выглядит Цицерон, он прокричал приветствие, на которое тот дружески отозвался. Оба были сенаторами и знали друг друга много лет.

Наместник осведомился, каковы намерения Цицерона. Тот ответил, что, само собой, собирается высадиться на берег.

— Да, я слышал, — отозвался Вергилий. — К несчастью, я не могу этого допустить.

— Почему же?

— Из-за нового закона Клодия.

— И что это за новый закон? Их так много, один подлее другого!

Гай Вергилий сделал знак члену своей свиты. Тот достал свиток, перегнулся вниз и вручил его мне, а я — Цицерону. Даже сегодня я помню, как свиток трепетал в его руках на легком ветру, словно живое существо: то был единственный звук в наступившей тишине. Мой господин не торопясь прочел его, а потом без единого слова протянул мне, и я прочитал вслед за ним:

Lex Clodia de exilio Ciceronis [79]

Поскольку Марк Туллий Цицерон предавал граждан Рима смерти без суда и приговора и с этой целью присвоил себе полномочия и выступал от имени сената, настоящим предписывается не предоставлять ему огня и воды на расстоянии четырехсот миль от Рима; под страхом смерти не пускать его к себе и не предоставлять ему убежища; отобрать в казну всю его собственность и владения; разрушить его дом в Риме и воздвигнуть на этом месте храм Свободы. С