Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

тем же, кто будет действовать, высказываться, голосовать или принимать любые другие меры в пользу его возвращения, пусть обращаются как с отъявленным преступником до той поры, пока те, кого Цицерон незаконно предал смерти, не вернутся к жизни.

Должно быть, то был самый страшный удар. Но Цицерон нашел в себе силы отмахнуться от него легким движением руки.

— И когда опубликовали эту чушь? — полюбопытствовал он.

— Мне сказали, что закон был вывешен в Риме восемь дней тому назад. Он попал в мои руки вчера, — ответил Гай Вергилий.

— Тогда это еще не закон и не может стать законом, пока его не прочтут в третий раз. Мой письмоводитель это подтвердит. Тирон, — сказал хозяин, повернувшись ко мне, — поведай наместнику, когда самое раннее закон вступит в силу.

Я попытался вычислить. Прежде чем законопредложение можно будет поставить на голосование, его следует зачитывать вслух на форуме в течение трех рыночных дней подряд. Но я был так потрясен прочитанным, что не смог припомнить, какой сейчас день недели, не говоря уж о том, когда начнутся рыночные дни.

— Двадцать дней, считая от сегодняшнего, — рискнул предположить я. — Возможно, двадцать пять.

— Вот видишь! — крикнул Цицерон. — У меня есть трехнедельная отсрочка, даже если закон примут. Чего, я уверен, не случится!

Он встал на носу лодки, расставив ноги, поскольку та покачивалась, и умоляюще раскинул руки.

— Пожалуйста, мой дорогой Вергилий, ради нашей прошлой дружбы, теперь, когда я забрался так далеко, позволь мне хотя бы высадиться на землю и провести ночь или две с моими сторонниками!

— Нет. Как я уже сказал, мне жаль, но я не могу рисковать, — отозвался сицилийский правитель. — Я посовещался со сведущими людьми. Они говорят, что даже если ты доберешься до Лилибея на западной оконечности острова, то все равно будешь находиться меньше чем в трехстах пятидесяти милях от Рима, и Клодий станет преследовать меня.

После этого Цицерон стал вести себя не столь дружелюбно.

— Согласно закону, ты не имеешь никакого права препятствовать путешествию римского гражданина, — сказал он.

— Я имею полное право охранять спокойствие моей провинции. И здесь, как ты знаешь, мое слово и есть закон…

Вергилий извинялся и даже, сказал бы я, был сконфужен. Но он оставался непоколебим, и, обменявшись с ним несколькими резкими словами, мы развернулись и пошли на веслах обратно в Регий — ничего другого не оставалось.

Увидев, что мы уходим, на берегу громко и встревоженно закричали, и я увидел, что Цицерон впервые всерьез забеспокоился. Гай Вергилий был его другом, и если так поступает друг, значит вскоре для Цицерона будет закрыта вся Италия. Вернуться в Рим, чтобы противостоять закону, было чересчур рискованно: Цицерон покинул его слишком поздно. Такое путешествие было связано с опасностью для жизни и здоровья; но, кроме того, закон почти наверняка был бы принят, и тогда мы оказались бы в пределах четырехсот миль, о которых в нем говорилось. Чтобы соблюдать условия своего изгнания, Цицерону следовало немедленно бежать за рубеж.

О том, чтобы отправиться в Галлию, конечно, не могло быть и речи — из-за Цезаря. Значит, следовало двинуться на восток — в Грецию или Азию. Но, к несчастью, мы находились не с той стороны полуострова, чтобы плыть по бурному зимнему морю. Нужно было добраться до противоположного берега, до Брундизия на Адриатике, и найти большое судно, пригодное для долгого плавания.

Наше положение было в высшей степени отвратительным, — без сомнения, именно это и входило в намерения Цезаря, создателя и покровителя Клодия.

На то, чтобы пересечь горы, ушло две недели нелегкого пути — часто под проливным дождем и большей частью по плохим дорогам. Казалось, каждая миля грозила засадой, хотя убогие городишки, через которые мы проезжали, были довольно гостеприимными. Мы ночевали на дымных выстуженных постоялых дворах и обедали черствым хлебом и жирным мясом, которые едва ли становились более сносными от кислого вина.

Цицероном попеременно овладевали ярость и отчаяние. Теперь он ясно видел, что совершил ужасную ошибку, покинув Рим. Было безумием бросить город и дать Клодию без помех распространять клеветнические измышления, будто он, Цицерон, предавал граждан смерти «без суда и приговора», тогда как на самом деле каждому из пяти главных участников заговора Катилины позволили высказаться в свою защиту и их казнь одобрили все сенаторы. Но бегство было равносильно признанию вины. Ему следовало бы послушаться своего чутья и вернуться, когда он услышал трубы отбывающего Цезаря и впервые осознал свою ошибку. Цицерон оплакивал свою глупость и робость, которые навлекли беду на его жену и детей.

Покончив с самобичеванием, он обратил свой гнев против Гортензия и «остальной аристократической шайки», которая никогда не могла ему простить, что он, несмотря на скромное происхождение, сумел возвыситься и спас республику. Они намеренно подстрекали Цицерона к бегству, чтобы уничтожить его, и ему следовало бы вспомнить о Сократе, изрекшем: «лучше смерть, чем изгнание».

Да, он должен покончить с собой, заявил он однажды и схватил нож с обеденного стола. Он убьет себя!

Я ничего не сказал, так как не отнесся всерьез к этой угрозе. Мой хозяин не выносил вида чужой крови, не говоря уже о своей собственной. Всю жизнь он старался избегать военных походов, игр, публичных казней, похорон — всего, что могло напомнить о смерти. Боль пугала его, а смерть ужасала (хотя я никогда не набрался бы дерзости, чтобы указать ему на это), и это послужило главной причиной нашего бегства из Рима.

Когда мы наконец оказались в виду укрепленных стен Брундизия, Цицерон решил не рисковать и не входить в город. Именно этот порт, большой и оживленный, со множеством чужестранцев, где он неизбежно окажется, — лучшее место, чтобы убить его. Поэтому мы нашли убежище неподалеку от города, на побережье, у Марка Ления Флакка, старого друга Цицерона. Той ночью мы впервые за три недели спали в хороших постелях, а на следующее утро зашагали вдоль берега.

Море здесь было намного более бурным, чем на сицилийской стороне. Сильный ветер без устали швырял волны Адриатики на скалы и прибрежную гальку. Цицерон ненавидел морские путешествия даже в лучшие времена, а это плавание обещало быть особенно коварным. Однако то был единственный путь к спасению. В ста двадцати милях за горизонтом лежал берег Иллирика.

Заметив выражение лица Цицерона, Флакк сказал:

— Не падай духом, Цицерон, — может быть, закон не будет принят или один из трибунов наложит вето. Должен же оставаться в Риме кто-нибудь, готовый встать на твою сторону… Помпей уж наверняка поддержит?

Но тот, неотрывно глядя на