Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

месяц, дабы не разнеслась весть о его присутствии. Ведь если бы об этом стало известно, то согласно второй статье закона Клодия самому Аттику грозил бы смертный приговор за укрывательство изгнанника.

Даже ступив на берег близ Диррахия, Цицерон все еще раздумывал, куда двинуться: на юг, в Эпир, даже притом что он стал бы лишь временным убежищем, или на восток, в Македонию (тамошний наместник Апулей Сатурнин был его старым другом), а из Македонии — в Грецию, в Афины.

В итоге решение было принято за него. На пристани ожидал посланник — очень встревоженный молодой человек. Оглядевшись по сторонам и удостоверившись, что за ним не наблюдают, он быстро потащил нас в заброшенный склад и предъявил письмо от Сатурнина. Этого письма у меня не сохранилось — Цицерон схватил его и разорвал на клочки, как только я прочел послание вслух. Но я до сих пор помню, о чем там говорилось. Сатурнин писал «с сожалением» — опять те же слова! — что, невзирая на годы дружбы, не сможет принять Цицерона в своем доме, поскольку «оказание помощи осужденному изгнаннику несовместимо с достоинством римского наместника».

Голодный, вымокший и измученный после плавания через пролив Цицерон швырнул обрывки письма на пол, сел на тюк ткани и опустил голову на руки. И тут посланец беспокойно сказал:

— Есть еще одно письмо…

Оказалось, что это послание от одного из младших магистратов наместника, квестора Гнея Планция. Он и его родственники издавна были соседями Цицерона в его родовых землях в Арпине. Планций сообщал, что пишет втайне и посылает свое письмо с тем же самым гонцом, которому можно доверять, что он не согласен с решением своего начальника, что для него будет честью принять под свою защиту Отца Отечества, что жизненно необходимо держать все в тайне и что он уже отправился в дорогу, собираясь встретить Цицерона у македонской границы, и подготовил повозку, которая увезет его из Диррахия «немедленно, в интересах его личной безопасности». В конце говорилось: «Умоляю тебя не медлить ни часа — остальное объясню при встрече».

— Ты ему доверяешь? — спросил я своего хозяина.

Тот уставился в пол и негромко ответил:

— Нет. Но разве у меня есть выбор?

Мы с гонцом распорядились, чтобы нашу поклажу перенесли с судна в повозку квестора — жалкое приспособление, лишь немногим лучше клетки на колесах, без подвесок и с металлическими решетками на окнах, чтобы сидевший внутри беглец мог смотреть наружу, но при этом никто не видел его.

Мы с грохотом двинулись из гавани в город и выехали на оживленную Эгнатиеву дорогу — широкую, тянувшуюся до самого Византия.

Пошел дождь со снегом. Несколько дней назад случилось землетрясение, затем на город обрушились ливни… Непогребенные тела местных жителей лежали у дороги, выжившие укрывались под временными навесами среди руин, сгрудившись у дымящих костров… Именно этот запах, сопутствующий разорению и отчаянию, я почуял в море.

Мы пересекали равнину, направляясь к покрытым снегом горам, и провели ночь в маленькой деревне, лежавшей среди островерхих гор. Гостиница была убогой, с козами и цыплятами в нижних комнатах. Цицерон ел мало и ничего не говорил. В этой чужой и бесплодной земле, с людьми дикарского вида, он погрузился в пучину отчаяния; на следующее утро я с трудом уговорил его подняться и продолжить путешествие.

Два дня дорога шла среди гор, и наконец мы оказались на берегу широкого озера, скованного льдом по краям. На дальнем берегу, у самой границы с Македонией, стоял город Лихнид, и там, на форуме, нас ожидал Гней Планций.

Лет тридцати с небольшим, он был крепко сложен и носил военную одежду. За его спиной стояли легионеры, около дюжины, и, когда все они зашагали к нам, я сильно встревожился, боясь, что мы угодили в ловушку. Но Планций тепло, со слезами на глазах обнял моего хозяина, что сразу же убедило меня в его искренности. Он не смог скрыть своего потрясения при виде Цицерона.

— Тебе нужно восстановить силы, — сказал он, — но, к несчастью, мы должны немедленно уйти отсюда.

А потом рассказал то, что не осмелился изложить в письме: он получил достоверные сведения о том, что трое предателей, которых Цицерон отправил в изгнание за участие в заговоре Катилины — Автроний Пет, Кассий Лонгин и Марк Лека, — ищут его и поклялись убить.

Цицерон окончательно сник.

— Выходит, в мире нет места, где я был бы в безопасности! — охнул он. — Как же нам жить?

— Под моей защитой, как я и сказал, — заявил Гней. — Ты поедешь со мной в Фессалонику и остановишься у меня. До прошлого года я был военным трибуном и все еще числюсь в войске, поэтому там будут солдаты, чтобы охранять тебя во время твоего пребывания в Македонии. Мой дом — не дворец, но он укреплен и будет твоим до тех пор, пока он тебе нужен.

Цицерон молча уставился на него. Если не считать гостеприимства Флакка, это было первое настоящее предложение помощи, которое он получил за несколько недель (точнее, за несколько месяцев), и сделал его молодой человек, которого Цицерон едва знал, в то время как старые союзники вроде Помпея отвернулись от него. И это глубоко его тронуло. Он попытался что-то сказать, но слова застряли у него в горле, и ему пришлось отвести взгляд.

Эгнатиева дорога тянется на сто пятьдесят миль через горы Македонии, а потом спускается на равнину Амфаксис и достигает порта Фессалоники. Там и закончилось наше путешествие — спустя два месяца после того, как мы покинули Рим, — на укромной вилле, вдали от оживленной главной улицы, в северной части города.

За пять лет до этого Цицерон, бесспорно, был властителем Рима, народ любил его, как никого больше, кроме разве что Помпея Великого. Теперь же он утратил все — доброе имя, положение, семью, имущество и страну. Порой он терял и душевное равновесие. Ради собственной безопасности Цицерон безвылазно сидел на вилле. Его присутствие там держалось в тайне, и у входа поставили охранника. Планций сказал своим служащим, что его неведомый гость — старый друг, страдающий от жестокого горя и приступов печали. Удачная ложь, тем более что отчасти она была правдой.

Цицерон почти не ел, не разговаривал и не покидал своей комнаты. Иногда он разражался плачем, разносившимся по всему дому. Он не принимал посетителей и отказался увидеться даже со своим братом Квинтом, который проезжал неподалеку, возвращаясь в Рим после окончания своего наместничества в Азии. «Ты увидел бы не своего брата, не того, кого знал, —