Сто лет одного мифа - Евгений Натанович Рудницкий

который девушка вела от случая к случаю, она записала: «У меня тяжело на сердце – я мечтаю о тепле и сочувствии. В последний год всего этого было слишком мало. Я думаю, что могла бы прожить жизнь и одна, – но такая жизнь не для меня. Все было, собственного говоря, так хорошо спланировано на годы вперед – до тех пор, пока я не заметила, что не могу планировать даже следующий день».

При встрече со своим покровителем она долго не могла сдержать на людях душивших ее рыданий. Ей хотелось не только еще раз получить удовольствие от его искусства, но и самой принять участие в исполнении музыки, которой он дирижировал. Благодаря его содействию она заключила договор с театром на выступления в качестве внештатной хористки, за что ей выплачивали небольшое вознаграждение – четыре доллара за каждую репетицию и пятнадцать долларов за концерт. Она прекрасно знала исполняемые произведения, и наградой за перенесенное ею мучительное трехмесячное ожидание стала возможность наблюдать со сцены, как маэстро управляет оркестром и хором («у меня было самое лучшее в мире место, и я себя чувствовала как на небе»).

В числе исполнителей было много беженцев из Европы, для которых участие в финальном хоре из бетховенской симфонии имело особое значение. Когда уже охваченный войной мир готовился к еще бо́льшим потрясениям, призыв «Обнимитесь, миллионы!» оказывал потрясающее воздействие как на сидящих в зале слушателей, так и на музыкантов. Исполнитель басовой партии и, соответственно, знаменитого начального призыва Александр Кипнис вспоминал: «По моему мнению, это исполнение явно отличалось от других. В нем было больше огня, больше душевного подъема и фанатизма, но в нем не было того, что обозначается словами „sehr gemütlich“ [нем. «очень добродушно». – Прим. ред.]. Я еще вспоминаю последний раздел финала, который начинается с „poco allegro“ и доходит до „sempre più allegro“: если сразу взять слишком быстрый темп, получается банально, но темп, с которого начал Тосканини, и манера, в которой он провел это нарастание, были исключительными». Наиболее сильное впечатление на Фриделинду произвело Adagio: «Почему в этот момент не умирают – в момент полного счастья – когда душа возносится над человеческими бедствиями и тянется в неведомое небесное царство?» Это исполнение было записано во время состоявшегося 24 июля последнего концерта; запись не опубликовали, поскольку Тосканини был связан договором с фирмой RCA, но на старости лет Фриделинда получила ее в подарок. Сравнивая работу Тосканини с интерпретацией Леонарда Бернстайна, Фриделинда писала второй жене своего брата Вольфганга Гудрун: «Полная противоположность – и при этом обе интерпретации воздействуют очень сильно. Тосканини – как разгневанный Зевс, и для этого у него тогда были все основания. Все солисты – беженцы и преследуемые, – мы все были объявлены Гитлером и Муссолини вне закона. Это поражает и воспламеняет… версия Ленни уравновешенная – элизийская – безупречная в сдержанных темпах».

Спустя несколько дней после этого концерта Тосканини и его жена Карла, захватив с собой Фриделинду, вылетели в Нью-Йорк. Добраться туда можно было за один-два дня, но их путешествие заняло почти неделю, поскольку они задержались в Рио-де-Жанейро, где опоздали на пересадку на вылетавший в Штаты самолет. Оказавшегося в столице Бразилии Тосканини ждал радушный прием; им устроили экскурсию по городу и торжественный ужин в ресторане гостиницы «Копакабана», так что время не прошло даром. Затем они сделали еще одну пересадку в расположенном на экваторе в устье Амазонки городе Белем, после чего переночевали на острове Тринидад. 30 июля они приземлились в Майами и уже на следующий день были в Нью-Йорке. В нью-йоркском аэропорту Ла Гуардиа Фриделинду и ее опекуна встречала толпа журналистов.

Судя по записям Фриделинды, она была счастлива снова оказаться в северном полушарии и видеть привычное небо. За эти дни она еще больше сблизилась с Тосканини, и у нее возникло к нему почти любовное чувство – во всяком случае, отеческая забота престарелого маэстро тронула ее до глубины души. Однако, к великому разочарованию девушки, опекун не поселил ее, как она надеялась, на своей роскошной вилле в престижном районе Ривердейл, а направил в расположенную на 73-й улице, неподалеку от Центрального парка, известную гостиницу долговременного проживания «Ансония» (The Ansonia). Это добротное семнадцатиэтажное здание известно главным образом тем, что в нем издавна селились известные музыканты и солисты Метрополитен-оперы – достаточно упомянуть хотя бы Карузо, Стравинского и Рахманинова. К тому времени, когда Фриделинда сняла там апартаменты со спальней, столовой, гостиной, кухней и ванной, в «Ансонии» уже жил Герберт Янсен с супругой. По сравнению с другими беженцами из Европы, многие из которых были уже известными музыкантами, но жили в поисках заработка на пособие и селились с семьями в трущобах, положение Фриделинды, чье безбедное существование оплачивал Тосканини, можно было считать превосходным.

Проживая отдельно от маэстро, Фриделинда часто бывала в его богатом, окруженном палисадником доме, из окон которого открывался замечательный вид на Гудзон и расположенные на противоположном берегу холмы штата Нью-Джерси. На верхнем этаже виллы стояли два концертных рояля, а третий находился внизу. Была также просторная комната с хорошей акустикой, где располагались проигрыватель и мощные акустические колонки, целую стену занимали полки с грампластинками. В этой студии Тосканини любил слушать записи собственных исполнений и сравнивать их с трактовками других дирижеров. Фриделинда имела удовольствие принять участие в сравнительных прослушиваниях отрывков из Тристана и Заката богов, а также произведений Иоганна Штрауса и Сезара Франка, сопровождаемых комментариями маэстро, в результате чего формировался ее собственный вкус к трактовкам мировой симфонической классики. Ей особенно запомнилось его сравнение собственной версии Девятой симфонии Бетховена с записью, сделанной Леопольдом Стоковским. Она была бы вполне счастлива, но благосклонность Тосканини и его готовность делиться своими впечатлениями распространялась не только на нее, но и на многих других особ женского пола, боготворивших своего идола не меньше Фриделинды. Его жена давно к этому привыкла и не придавала этой слабости супруга никакого значения – тем более что ко времени появления Фриделинды в Нью-Йорке отношение маэстро к добивавшимся его расположения дамам было уже чисто платоническим.

В числе посещавших его в Нью-Йорке поклонниц была и знакомая читателю Элеонора Мендельсон, сопровождавшая Тосканини в Люцерне, где Фриделинда с ней и познакомилась. Он так и не смог от нее отделаться, и в Америке эта роковая женщина, красавица и морфинистка, входила в ближайшее окружение маэстро и состояла в лесбийской связи с еще одной еврейской беженкой из его круга – наделенной мальчишески-юной внешностью и любившей при случае нарядиться во фрак журналисткой Рут Ландсхоф.