Сто лет одного мифа - Евгений Натанович Рудницкий

заявила, что союзники борются не с духом Гёте, Бетховена или Вагнера, а с «разрушительной идеологией и захватническими устремлениями Гитлера». Она утверждала: «Чистая любовь Сенты, принесшая избавление заблуждавшемуся Голландцу, светлая фигура Лоэнгрина и христианское смирение Парсифаля происходят совершенно из иных сфер, куда не вступит ни один нацист». При этом Фриделинда позиционировала себя в качестве полномочного представителя покойного деда: «Мой дед уже мертв и не может защититься от попыток злоупотребить его именем. Но когда я, его внучка, говорю вам о чистой любви Сенты, это соответствует духу и смыслу его творчества… святотатец Гитлер возводит на него хулу. Поэтому я и покинула Германию». Она предсказывала, что наступят, как и в драме Вагнера, сумерки богов, однако после этого «…придет избавление, представляющее собой подлинный, глубоко христианский лейтмотив творчества Вагнера». Это была одна из первых трансляций созданной незадолго до того радиостанции «Голос Америки». Эрика Манн была в восторге как от своего текста, так и от того, как его зачитала Фриделинда: «Это просто невероятно, но изложено было лучше, чем у Шекспира, поскольку выступила милая внучка Вагнера (на шее у нее была шаль, пестрый платок из Трибшена, сшитый из лучшего материала), и это наверняка очень огорчило скотов. Я получила огромное удовольствие».

Фриделинда, разумеется, все еще надеялась получить серьезную профессиональную подготовку, чтобы в будущем занять одну из ведущих позиций в обновленном Байройте, однако ничем по-настоящему не занималась. Разумеется, она продолжала брать уроки у Янсена и в качестве вольнослушательницы посещала курсы режиссуры в театре-студии Колумбийского университета, но даже не пыталась поступить в сколько-нибудь серьезное учебное заведение. Она не воспользовалась возможностью пройти стажировку в Метрополитен-опере. Не исключено, что там ей оказали не слишком теплый прием, ибо она крайне пренебрежительно отзывалась о вагнеровских постановках театра. В июле 1942 года она писала выступавшему в Буэнос-Айресе Янсену: «Если бы мой дед увидел, как там ставят его произведения, он пустил бы себе пулю в лоб. Будучи представительницей семьи Вагнер, я тоже должна была бы застрелиться, но мне теперь как никогда хочется организовать здесь, в Нью-Йорке, фестиваль. Надеюсь, что, как только кончится война, я смогу взяться за реализацию своего плана всерьез». Однако задуманный ею фестиваль пока существовал только в виде далекой неопределенной мечты; более реальным способом утвердить себя в американском обществе было, по ее мнению, издание книги воспоминаний.

* * *

Почти через неделю после выступления Фриделинды по «Голосу Америки», 20 февраля, Винифред получила письмо, подписанное высокопоставленным чиновником Министерства пропаганды оберфюрером СС Альфредом-Ингемаром Берндтом, к которому был приложен полный текст обращения ее дочери к немецким слушателям. От матери потребовали объяснений, что это за «вопиющая антинемецкая» выходка и в самом ли деле речь идет о внучке Вагнера или о какой-то аферистке. Винифред не сомневалась в том, что выступила именно ее дочь, и, пытаясь защитить честь семьи, использовала те же аргументы, к которым в свое время прибегла покойная Даниэла: во всем повинно зловредное влияние иностранцев и евреев. По-видимому, в своем ответе она постаралась показать, насколько тяжелым ударом явилось это выступление дочери для нее самой, потому что в своем следующем послании (от 1 марта) Берндт уже пытался ее успокоить: «Мне очень жаль, что я таким образом ненароком коснулся Вашей раны. Молодая девушка, к тому же художественно одаренная, обладает, вне всякого сомнения, особенной чувствительностью и легко поддается влиянию. Главное, чтобы было здоровое ядро. Я даже убежден, что это тот самый случай. Этого нельзя было предвидеть с самого начала, но я думаю, что после войны, когда Ваша дочь снова окажется под немецким влиянием, она найдет дорогу домой». Он также выразил надежду на то, что выступление Фриделинды не достигло ушей немецкого народа, к которому оно было обращено. Совершенно очевидно, что чиновник получил указание больше не волновать руководительницу фестиваля – однако, если бы Фриделинда не была членом семьи Вагнер, ее родне это дело не сошло бы с рук так легко.

В декабре 1941 года Винифред поинтересовалась у Гитлера, следует ли проводить фестиваль в будущем году, и снова получила положительный ответ. Фюрер и на сей раз обещал предоставить отпуска и отсрочки от призыва работникам Дома торжественных представлений, занятым обслуживанием важного государственного мероприятия (согласно книге воспоминаний Вольфганга Вагнера, в их число входили, в частности, «мясники, пекари и работники кухни, а также управленцы, например сотрудники, занимавшиеся дополнительным распределением продуктов по карточкам»), гарантировал его финансирование и обеспечение нормируемыми продуктами и прочими материальными ресурсами. О «гостях фюрера» должны были позаботиться, как и в предшествующие два года, Бодо Лафференц и сотрудники СчР. Винифред подготовила свои предложения и в середине февраля рапортовала: «Мой высокочтимый, дорогой друг и вождь. То, что по Твоему приказу Дом торжественных представлений снова может раскрыть двери, наполняет нас гордостью и благодарностью, и мы, в свою очередь, надеемся исполнить возложенные на нас обязанности в меру наших сил!» Теперь ее обращения становились все более и более подобострастными, однако фюрер не спешил дать ей аудиенцию.

Согласовать программу фестиваля в Берлин послали Виланда. Существовала опасность, что он возобновит свои интриги против Титьена, однако Винифред понадеялась на то, что в столь сложной ситуации Гитлер не станет менять художественного руководителя фестивалей – тем более что значительные изменения в программе не предполагались и на этот раз. Идея возобновить готовую постановку Тристана сразу же отпала, поскольку гостями опять должны были стать в основном искалеченные фронтовики, которым было неудобно показывать мечущегося в бреду и страдающего от полученной раны главного героя; вдобавок из исполнительниц партии Изольды, которых мог бы одобрить фюрер, оставалась одна Жермен Любен, но ее еще надо было уговорить покинуть оккупированный Париж. Гитлер с удовольствием возобновил бы Парсифаля, но сценическая мистерия снова оказалась не вполне подходящей с идеологической точки зрения. Против Парсифаля единым фронтом выступили даже такие антагонисты, как Геббельс и Розенберг. Министр пропаганды писал, что, по его мнению, драма «…слишком набожная. И слишком патетичная. Нет ничего от старого язычества». Он полагал, что для решения стоявшей перед ним идеологической задачи следовало обновить оформление спектакля: «Или мы отойдем от этого христианско-мистического стиля, или постановка надолго исчезнет из репертуарных планов». Фюрер был согласен со своими идеологами в том, что ставить христианскую мистерию во время войны в прежнем виде неуместно, однако, как рассказывал вернувшийся после встречи с ним Виланд, он в то же время надеялся найти «соответствующее нашему времени толкование Парсифаля – в то время как Гиммлер настаивал на запрете этого произведения!!!» Виланд также рассказал, как фюрер отнесся