Именем Ея Величества - Владимир Дружинин

За ними, охорашиваясь на скакунах, двадцать четыре шафера, среди коих четыре генерала, шесть полковников. Поезд встал под окнами жениха, затрубил. Вестибюль в Апраксином доме широк, длинный стол завален горами пастилы, орехов, пирожных, кувшинами с прохладительным напитком. Жених — надушённый, трезвый — деревянно кланялся, Бассевич суетился, угощал.

Взяли в полон его, двинулись к невесте. Данилыч помахивал жезлом, обращаясь к народу, — привечайте-де герцога! «Ура» раздавалось слабое, хотя Карл Фридрих оказывал милость, швырял пригоршнями мелкие монеты. При этом неуклюже поёживался — новый кафтан, лазоревый с серебром, был ему тесен.

Проехали мимо Зимнего, уже покинутого августейшим семейством, остановились у ворот сада. Солнце сушило дорожки, почки раскрывались боязливо, зябко, скромный царский дом окутался зелёной дымкой.

Сенцы в доме — два шага в ширину, лестница узкая, крутая, женские особы взбирались медленно, гуськом, обтирая стены упругими кринолинами, — мода приказала их в нынешнем году распялить пуще. Анна ждала в гостиной, Карл Фридрих приблизился нерешительно, вытянул шею, быстро, по-мальчишески чмокнул. Набелена сильно, брови романовской черноты недвижны. Досадливо надломив губы, оглядывалась — мать запаздывала.

Её величество задержалась на кухне. Кондитер украшал торты для новобрачных, выводил кремом эмблемы и надписи. Заспорила с ним, потом вспомнила рецепт глинтвейна. Воспитанница пастора любила стряпать, потчевать и сама была сластёна.

Платье тёмно-лиловое, с белым вставным лифом — полутраурное. Расцеловала герцога, Анну, благословила. Надела на шею дочери орден Святой Екатерины и тут же Бутурлину — за выручку в ту январскую ночь — орден Андрея Первозванного. Затем той же награды удостоила Бассевича, млеющего от восторга. Ледяная покорность Анны сковывала.

Глазеющий люд между тем стекался к пристани, куда пригнали восемнадцативёсельную ладью — царицын подарок голштинцу. Флаги, вымпелы, навес на точёных ножках, укрытый бархатом и парчой, медные пушечки по бортам, на носу голая девка крылатая, а где вход, там воротца, увитые цветами, с вензелем молодых.

— Добра государыня…

— Зять — он взять любит.

— Дают, так бери!

Густеет толпа, гвардейцы орут, тараня путь господам, жезл обер-маршала искрится, пляшет над головами. Никого не задел, не ушиб. Про Меншикова известно — он с вельможами задирист, а с простым народом приветлив. Его и окликнуть можно — ответить не погнушается.

— Увезут царевну нашу?

— Мужнина воля. Нитка за иголкой.

— Он крещёный али нет?

— Сморозил ты… Королю отдаём — султану, что ли? Ну-кась, «ура» жениху с невестой! Не слышу… Али уши заложило? Писк ребячий… Ну-кась гаркнем на весь Питер!

И бросился обратно в сад, торопить поезжан. Младшие Меншиковы разбрелись. Сашка аукается с матерью и — шмыг в кусты: раздерёт одежду! Пора остепениться — в штате её величества состоит. Отец изловил, смеясь шлёпнул десятилетнего камергера по мягкому месту. Александра тоже дитя ещё, хоть двенадцать почти — вот уж и забрызгалась в луже госпожа фрейлина. Нашли время в прятки играть…

Дочери обе на выданье, но только Мария — ей скоро четырнадцать — вступает в разум. Рослая, белотелая, ни малейшего сходства с резвой чернушкой-сестрой. Отцовский высокий лоб, его серо-голубые глаза, но спокойные, их редко зажигает веселье или гнев, движения размеренные, этикет соблюдает свято. Заучилась, — считает двор. Но в тихом омуте… очнутся ещё черти, таящиеся в гордячке-княжне.

После траура семейство впервые на людях, Дарьюшка шествует самодовольно, ведя своих чад. И как посажёная мать невесты твердит горожанам:

— Молитесь за царевну! Всевышний воздаст вам…

Кланяются питерцы Анне, крестятся, бабы жалеют — одна всплакнула, за ней другая.

— Чужому… Чужому-то пошто?

— Царь покойный наказал.

— Бедная… Там и помирать…

Карл Фридрих кидал деньги не скупясь, но тёплых чувств не вызвал. Апраксин — посажёный отец — опустошил карманы, за него болея. Забавлял Остерман — рылся в кошельке, порыжелом, истёртом, и выудил лишь пятак.

Ладья, набитая до предела, отчалила. Вереница посудин двинулась следом. Данилыч негодовал — дворяне развалились в лодках, гребут челядь да перевозчики. А заставлял же государь ходить на вёслах и под парусом. Обленились… Хиреет всё заведённое Петром.

Он задал бы перцу!

Негаданно — тучки в ясном небе. Окатило частым дождём. Женские особы завизжали, боронясь платками, накидками, веерами — капли залетали под навес. Дарьюшка, квохча, собой загораживала дочек, опадут волосы, потечёт краска. Окропило, унёсся дождь, торя по реке рябую дорожку. Утешил княгиню.

— На счастье, на счастье, — пророчила она. — Благая водица, животворная.

Сошли на правом берегу, оглушённые пальбою пушек с бастионов крепости, рёвом колоколов собора Святой Троицы — главного в столице, давшего имя и площади. Деревянный, срубленный прочно из толстенных брёвен, он — громовой запевала средь питерских храмов. Разгуделись колокола, сзывают людей. Данилыч подумал о дочерях — скоро и для них запоёт соборный металл, время-то мчится. Не прозевать, выбрать супруга достойного.

Есть один на примете…

В храме давка, от благовоний душно — Данилыч закашлял, украдкой ослабил галстук. В груди ёж колючий ворочается. Жезл натрудил руку — в правой надо держать, только в правой. Грозит зеваке, ступившему на персидский ковёр, — брысь, подайся! Шире дорогу молодым!

Царевна перед аналоем будто статуя, герцог сбычился, моргает, пригибается — непонятны глаголы иерея, кажись, по голове бьют его. Надевая кольцо на палец суженой, замешкался, чуть не выронил, она же словно не заметила, черты её, яко высеченные на слоновой кости, недвижны. В церковном дыму удушающем, сладком, лоснятся лица шаферов, лихорадочно румяные, потные, — тяжко держать на весу короны.

Аминь! Обвенчана Анна с Карлом Фридрихом, Россия с Голштинией, а чай, и с Шлезвигом, и, более того, с Швецией. Воля государя исполнена.

Домой бы сейчас, прямо из церкви, да в мыльню и в постель. Впереди ещё пированье в Сале. В чахотку вгонит свадьба. Восторг выражай, кричи здравицы, тосты, пресекай бесчинство — на пару с Пашкой. Дружбу с ним являй… Ведь обещала всемилостивейшая отослать его за кордон — обманула, отнекивается. Ах, лишится двор кавалера-галанта, оскудеет!

Поздравил её, приложился к ручке.

— Конец, матушка, делу венец.

Вельможи к ручке чередой, толкаясь. Сотню их ублажила — и хватит, сомлела, поднесла к глазам платок. Скорбит — не дожил царь, не дожил до сего счастливого дня. На ладье пребывала в печали, потом удалилась в свои покои, пожелав обществу аппетита и плезира.

«Ступай, мать, без тебя-то легче», — сказал Данилыч мысленно и похвалил — роль безутешной, весьма уместную, сыграла натурально.

В Сале качались люстры, позвякивали стёкла — пушкари на судах, на царицыной яхте, бросившей якорь у сада, стреляют без передыху, вошли в неистовство. Музыки не слышно. Голос бесполезен, хоть горло надорви. Помахивай жезлом, рассаживай! Тяжёл, проклятый…

Сперва новобрачных, родню… О бок с Анной Елизавету — запропастилась где-то шалая девка. Порхает, дразнит мужиков телесной сдобой — корсаж рвётся. Ей-то нужды нет, что Людовик нос натянул.

Придёт срок, и она заплачет.

Пашка отыскал её, усадил.

Анна Курляндская телеса подтянула, молодится, волна чёрных волос взбита и оплетена модно. Здесь бывает наездами, онемечилась в Либаве, зато манеры блюдёт — не придерёшься. Пятнадцать лет как овдовела, однако не тужит — барончик при ней, Бирон, лихой лошадник и картёжник. Пускай, не ефимки же ставит, а талеры ихние…

От Бирона у герцогини дитя, а он семейный и супруга мирволит. Анна с животом ходила, законная фрау с подушкой под платьем, для отвода глаз… Всё это мелькало в мозгу Данилыча, всякая чепуха, засевшая и неистребимая, невесёлая чепуха, ибо ничтожен прок от этих политических браков. По курляндским законам женщина власти не имеет, наследник трона, обитающий в Гданьске, правитель лишь по названию. На Курляндию зарятся, Польша съела бы либо Пруссия — отваживают русский престиж, русская военная сила.

К мысли кощунственной приходит Данилыч — не слишком ли уповал царь на родственные узы? Европа вон как ими опутана, а грызня между суверенами, большими и малыми, свирепеет — клочья летят.

Грохочут пушки, дрожит Сала, рассыплется того гляди… Дышать нечем, плотен дух парфюмов от женских особ, сожжённых листов ароматной бумаги, цветов, доставленных из собственной его светлости оранжереи. В сизом тумане, у того конца стола — Ягужинский, отсел подальше, о чём-то шепчется с Дивьером. Любопытно — о чём?

Были ведь в ссоре…

Начинают с паштетов. Данилыч подал знак, крышки сняты, из одного блюда выскочил, не нарушив изделья паштетчика, карлик с бутылкой и стаканом, налил себе, выпил за повенчанных. Из другого блюда — карлица, оправила юбку, поклонилась, протанцевала два круга — ловко прощёлкала каблучками по столу, никого не задев, тарелки не сдвинув.