Именем Ея Величества - Владимир Дружинин

Начинают с паштетов. Данилыч подал знак, крышки сняты, из одного блюда выскочил, не нарушив изделья паштетчика, карлик с бутылкой и стаканом, налил себе, выпил за повенчанных. Из другого блюда — карлица, оправила юбку, поклонилась, протанцевала два круга — ловко прощёлкала каблучками по столу, никого не задев, тарелки не сдвинув.

Ладно сработали.

Новобрачную затормошили кузины, щебечут под её балдахином; с герцогом, оттеснив генерал-адмирала, кумпанствует Бассевич, чарки у них не пустеют. Муженьку бы воздержаться перед первой ночью — нет, лакает, бокал наполнил большой, отломил ножку, отпил половину, сует министру. Попался, пройдоха… волей-неволей вольёт в себя. Царская шутка… Поди-ка, только это и перенял у великого монарха — бокалы ломать…

— Исполненье желаний!

Орёт, жилы шейные надулись, побагровел, вскакивают голштинцы, тянут шпаги из ножен, бухают кулаками, чарками.

— Хох! Хох! [85]

Летят на пол осколки хрусталя, хлебные корки, кости, обкусанные крылья каплуна, фазана. Добыча собакам… Кушанье насыщает, владения же — никогда.

Лакеи, ух, суетятся возле Карла Фридриха! Данилыч отодвинул фаршированную утку, кисел показался соус пикан. До сих пор ему первому подавали, первому из вельмож. Теперь потерпи! Очередь вторая. Членом императорской фамилии сделался голштинец.

Что дальше будет?

— Даудз лаймес.

Слова, запавшие с детства. Много счастья… Екатерина бросала их как заклинанье деревьям Летнего сада, мокрой земле. Земля весенняя, земля животворная — вся в улыбках весенних лужиц.

— Земес мате…

У неё просили счастья. У матери-земли, древней богини латышей, которая мирно уживалась с христианством в пасторском доме Глюка. Девочка спрашивала, как выглядит родившая всё живое? Её не вырезали из дерева, не высекали из камня. Но она понятнее, чем Троица русских, поляков…

— Ты помнишь, Эльза? Подкова, моя подкова… Я же сказала, что её цыгане украли.

Выкопала, трудясь на огороде, — помятую, ржавую. И вернула земле. Подкову, самую большую свою драгоценность. Ночью, превозмогая страх, пошла в поле, зарыла под дубом, где крестьяне приносили жертвы, поили богиню кровью петухов, медовухой, пивом.

— Грех, Кэтхен! Язычество.

Смеётся Екатерина. Сегодня счастье распирает её — как только сердце выносит столько! Даудз лаймес… Почём знать, может, растрогал богиню дар семилетней девчонки, сиротки. Она избранница. Матери-земли, Бога церквей — не всё ли равно! Ей нечего стыдиться своего мужицкого рода. Вот-вот разыщут её сородичей, привезут в Петербург — всех, всех! Люди посланы… Если найдут первого мужа её, драгуна, сдавшегося в Мекленбурге, — хорошо, поступит на русскую службу, в полк. Теперь её воля… Бояре пусть бесятся — теперь они не страшны. До сих пор она полагалась на Меншикова, теперь есть защита сильнее — зять.

— Ты понимаешь, Эльза? Если они взбунтуются… Если вдруг революция… Он позаботится о нас с тобой. В Швеции… В Голштинии, на худой конец…

— Благодарность, Кэтхен, редкое качество в наш век.

Увы, редкое. Папа говорил…

— Нет, нет, он так обязан мне.

Поведала то, что не откроет никому другому, ни единой душе. Задуманное давно… Эльза Глюк, сводная сестра — тайн от неё нет.

Летний дом опустел — лишь несколько комнатных слуг осталось, прочие в Сале. Музыка несётся оттуда. Царица на минуту пожалела, что лишила себя удовольствия. Но ведь надо, надо… что ж, она вознаградит себя, устроит маленький спектакль.

— Холла [86], Лизхен! Валерьянки!

Кошки мигом почуяли, сбежались на запах — вся пятёрка её величества. Испробовали угощенье — и началось … Живот надорвёшь, до чего забавны они, опьяневшие, до чего похожи бывают на людей. Чёрный кот — толстяк — чисто Апраксин. Государь прозвал… Нахохотались подруги, Эльза сварила кофе, Екатерина нарезала хлеб, сложила бутерброды — ломтик чёрного, ломтик белого, колбаса промеж, сыр немецкий, с тмином.

Потом императрица облачилась в траур полный, дабы выйти к народу, к войскам.

Ворота Летнего сада по её приказу распахнуты, входи любой. «Разных чинов люди пущены для гулянья», — не преминул заметить современник признательно. Господин в расшитом кафтане, купец в сапогах, смазанных дёгтем, работные в цеховых униформах, предписанных царём. Этот, шляпа котелком, длинный кафтан, пуговицы по белому обшлагу рукава, — из Арсенала. Тот с Литейного двора, делатель пушек, вид имеет военный — башмаки, чулки, кафтан солдатского покроя, короткий.

Новичок опускает глаза, проходя мимо обнажённой Дианы, старовер плюётся — камнем запустил бы, да полиция тут как тут, стережёт дорогие итальянские изделия. Стоят просвещенья ради. Царь повелел… Натура, Божье созданье — прекрасна.

Праздник в семье монаршей — праздник и для подданных. Тоже заповедь Петра. Екатерина улыбалась прохожим, строгим взглядом останавливала того, кто норовил повалиться в ноги. Запрещено царём. Вышла на луг, где выстроились гвардейцы.

«В то ж самое время отворили две фонтаны, которые текли винами красным и белым. И как Ея Императорское величество изволила гвардию всю в строю стоящую обойтить и пришед изволила стать посредине луга близь большого глобуса, и тогда начали солдаты гвардии стрелять беглым огнём…»

Немецкий глобус, подарок Петру, огромен — внутри сферы стол, кресла, сядут двенадцать человек, над ними свод яко небесный — Солнце, Луна, астры, блистающие золотом. Не забыла Екатерина наказ супруга — снова вынесена модель сия на Царицын луг, опять же просвещенья ради.

«…и после стрельбы все те солдаты к фонтанам, которыми пущено было вино, привожены поротно и довольствованы как питьём, так и ествами, для чего приготовлено было несколько жареных быков (со птицы) и баранов».

Туши на вертелах над кострами, повара в фартуках, орудуя топорами, увесистыми тесаками, отсекают куски, протягивают солдатам. Вино в бочке, именуемой фонтаном, при ней виночерпий — поворачивает рукоять крана. Екатерина, расточая улыбки, пила из солдатской кружки, чокалась, как бывало на войне. Изволила спрашивать, кто был под Ригой, кто брал Баку?

— Служите мне. Как супругу моему…

Некоторых узнавала, ласково расспрашивала. Женился? Ребёнка ждёт?

— Зови крестить!

Бравый воин смотрит влюблённо. Воистину матушка. Как при царе было, так и при ней.

Дымят костры и на том берегу. И там сочатся жиром туши, плещет вино. Вся мастеровщина хлынула на Троицкую площадь. Полиция покрикивает, раздаёт зуботычины, осаживает, унимает драки. Дай волю — разнесут, потопчут.

Чуть померкло — взвились в небо ракеты, рассыпались многоцветными брызгами. На плотах, отражаясь в Неве, запылали вензеля новобрачных, короны их, соединённые их сердца. Долог весенний день, а то богаче и ярче было бы огненное зрелище.

Наутро снова гремят салюты, трезвонят колокола. Снова залито в бочки бургундское, сложены костры. В Сале накрывают столы на четыреста персон.

Два дня велено праздновать, разделять чрезвычайную радость императрицы.

Охрип Данилыч, кричавши:

— Весна приносит розы. Из них которая краше? Молодая наша… Разве неправда?

Шпагу обнажал, грозя тому, кто осмелится противоречить. Переводил дух и:

— За неё, господа…

Пригубив, стонал с гримасой крайнего отвращенья:

— Горечь-то, ой!

Одна рифма сама возникла, другую сочинил на ходу, отвечая тосту Бассевича. Желания пусть исполняются, коли добра взыскуют.

— Добро да цветёт, злое в яму бредёт.

Экспромт имел успех. Захлопал даже Феофан, учёнейший ритор. Герцог ёрзал, вылупив глаза, тыкал министра в бок, требуя перевода.

От тостов светлейший отяжелел. На лугу, сопровождая царицу, балагурил через силу.

— Гляди, матушка, что за молодцы! Откуда родом? Ярославцы? Ура, красавцы! А вы чьи? Здорово, москвичи, румяны калачи!

Память подсказывала прибаутки старые — так ободрял, бывало, работных, зачинавших Петербург. Сирых, босых, согнанных из губерний сюда, на болото, на голод, на съеденье комарам, роившимся тучами.

Отшумела свадьба — и возлияния, тяготы обер-маршальские, огорчения взяли своё. Приболел, залёг в постель, у окна, открытого в Летний сад. Домой ехать отказался. Хорошо, что успел, готовя Салу, пристроить для себя покои. Позиция авантажная — её величество рядом.

Навестила болящего.

— Эй, Алексан-др! Я решила… Хватит вопить «ура». Пора оставить этот обычай. Стать европейцами.

— Мы русские всё же, мать моя.

Уже был разговор. «Виват» в горле застревает. Военным сие новшество не понравится.

— Зятю, небось, угодно?

Выпалил, рассердившись. Прогневил.

— Ты глуп, Александр!

— Спасибо, матушка! Однако, посуди — государь не менял. «Ура» — оно дорогое, полтавское… Хлещет из горла — а-а-а-а! Чуешь?