Шейх и звездочет - Ахат Мушинский

Брюзгой он был. В то же время производил впечатление волевого человека. По крайней мере, первое время. А все эти разговорчики из него позже полезли.

В нашу жизнь он вошел пружинистой поступью бывалого человека, поскрипывая хромовыми сапогами, из голенищ которых били вразлет щегольские галифе.

Я говорил: Шаиху он сразу не понравился. Мне же, несмотря на его красную физиономию,— ничего, вроде, мужик как мужик... На воображение подействовал низкий с металлом, прям-таки польробсонский голос. Разговоры вел он неторопливо, душевно, а я представлял себе, как он рвет голосовые связки, силясь перекричать в бою вражескую канонаду, и с хрипом «Ура!» поднимает бойцов в атаку.

С месяц поженихавшись, Гайнан сделал нашей соседке официальное предложение — торжественно, в присутствии Шаиха и моих матери с отцом.

Август в нашем краю благодатная пора. Сады-огороды по-царски оплачивают каждую каплю пота своих тружеников. Большие семейные торжества у нас обычно подгадывались именно к этому времени.

Август того года не подкачал, выдался, как по заказу, плодородный, теплый, ведреный. Рашида-апа сказала, что свадьбу играть не собирается, а скромненько накроет стол для близких и все.

— Пироги испеку, салаты нарежу. Чего еще для своих-то?

Но Рашида-апа была бы не Рашида-апа, если б не использовала прекрасный случай развернуться. Ну не вся улица, так, половина у Шакировых в гостях побывала — это точно. Свадебничали с размахом. Я б не заметил, но мама, ложась спать, сказала отцу, что столько мяса она ни на одних торжествах не видела. «Он все,— ответил отец,— жених».

Жених на свадьбе был в ударе. Он и пел, и плясал, правда, не совсем умело, но от души. И анекдоты рассказывал, что у него получалось лучше, и с распростертыми объятиями встречал все новых и новых гостей. Он и Николая Сергеевича затащил, но тот посидел немного и скоро удалился — и стеснялся своей необщительности (ни петь, ни плясать, ни компанию поддержать), и не привык к праздному времяпрепровождению. Поздравил, пожелал счастья, чего еще надо?

Зато другие веселились. Кого только не было тут — и продавец из «керосинки», и завскладом гастронома, и управдом, и даже нелюдимая Милочка, соседка с первого этажа, содержавшая полсотни кошек (она всех их наперечет знала и, когда вечером какой-то не хватало, долго и жалобно кликала: «Мурка, Мурка... Барсик, Барсик...»). Шаих после зло шутил, что все на свадьбе побывали, вот только Милочкиных кошек не пригласили. Он это и матери сказал, а та ответила: «Будь спокоен, и кошек угостила, досталось им гостинца».

С удвоенным вниманием Гайнан обхаживал соседа, жившего через улицу напротив, участкового милиционера, лейтенанта Ханифа Хакимова. Они о чем-то жарко толковали, вернее, жених что-то настойчиво втолковывал бывшему балтийцу, но тот чего-то недопонимал. Ханиф был мировым парнем, он частенько катал нас, местных пацанов, с ветерком по Алмалы на своем двухцилиндровом вороном с коляской. Однажды после Первомайской демонстрации, когда еще не тронулся городской транспорт, он перевез нас, целую ораву, одной ездкой от Кольца к нам на гору (наша улица была на возвышенности). Я лично восседал на бензобаке и держался за руль. Остальные — кто как, уму непостижимо! Мне казалось, это я всех везу. Такое не забывается. Кстати, о том, что я чуть не утонул в мае, родителям он не накапал. И еще одна большая заслуга была у нашего участкового милиционера. В те годы, не совсем в те, когда свадьба происходила, пораньше, в пятидесятые, вышел какой-то указ, объявивший голубей врагами города — то ли, по чьему-то разумению, заразу они распространяли, то ли в результате необыкновенной прожорливости заготовку зерна срывали — не знаю, но голубятни повсеместно запрещали. За Шаихову наш лейтенант выговор схлопотал, но отстоял. Лишь лаву в другую сторону пришлось развернуть, чтоб с улицы в глаза не бросалась.

Ханиф пришел на свадьбу в штатском, но все равно к спиртному не притронулся, куда-то ехать надо было.

— К нам на прописку, Гайнан-абы?

— Так точно! — бойко отвечал Гайнан.

— А не будет тесно? — Ханиф расспрашивал теперь сам и с молодым аппетитом, ловко — ни одной изюминки на скатерть — расправлялся с многоэтажным куском губадии.— А в загсе расписались?

— На днях распишемся, куда спешить.

— Летом-то ничего, Шаих в сарае живет.

— Ночует,— поправлял Гайнан.

Ханиф вспомнил прибаутку:

— Что красный? — Жениться хочу.— Что зеленый? — Женился!

Оба смеялись, и Гайнан остроумно отвечал:

— Да-а... На войну и на женитьбу надо смело идти. Сам-то женат?

— А как же! Два бойца в тылу.

— Из ранних наш участковый, из ранних,— вступила в разговор Гульфия-апа, мать Киляли. С какого боку-припеку оказалась она тут? Со стороны жениха? Позже я узнал с какого боку...

Скоро свадьба шумно выкатилась во двор. Щедро грело августовское солнце. Какие заботы на исходе лета? Да в выходной, да на свадебке?! Гуляй-пляши, только бы ноги не отнялись. Двор у нас раздольный был, лишь у сарая кустарник сирени да дуб посередке со столиком и лавочкой, где и пристроился гармонист. Подпер он спиною дуплястый ствол, тронул пуговки Шаиховой гармошки и лихо развернул меха. Гости встрепенулись, просияли, пошли пляски, зазвенели песни, татарские, русские...

Все одно — не свадьба то была. Ни жениха в черном, ни невесты в белоснежном. Сторонний человек и не понял бы, по какому поводу праздник. Но люди, гулявшие там, прекрасно все понимали. Они от души желали соседке, повидавшей в жизни мало чего хорошего, пусть припозднившегося, пусть маленького, но счастья с новым на Алмалы человеком. Что ни говори, а муж в доме — это и печь тебе теплая, и ворота тесовые.

Не понимал всего этого лишь Шаих. В тот день с утра он умотал на рыбалку и вернулся поздно, когда погожий августовский день сменился черной, грозовой ночью.

В ту ночь я лег спать дома, а не на террасе. За окном сверкало и трещало, и я считал секунды между вспышками молнии и раскатами грома — так нас учили определять, далеко ли гроза. Я лежал с братом на полу (чего нам — мужики как-никак, сестра спала на диване, а мать с отцом — на кровати за шкафом), он тоже ворочался, и я шептал ему, что гром гремит сразу же за молнией, значит мы в эпицентре грозы. Спи, умник, отвечал брат. Но мои опасения оказались не пустыми.

Застучал по подоконнику дождь, на дверях ворот звякнула щеколда, заскрипели литые петли, тренькнула, задев обо что-то, велосипедная педаль.

«Шаих вернулся»,— определил я. И тут же страшная молния ослепила окна.

Мне показалось, что это и есть светопреставление, что от удара молнии земля раскололась, и из нее хлынула расплавленная сердцевина, о которой мы знали по урокам географии. В комнате воцарился полдень. Бомбой разорвался гром. Но вот толща тьмы застила глаза, и в воцарившейся тишине я услышал, как, падая, протяжно охнул всеми ветвями разом наш родной дуб.

Шаих в рубашке родился — он лежал во влажных ветвях поверженного исполина не то, чтобы невредим, но жив. Поломались удочки, у велосипеда свернуло раму в дугу... А у него лишь ссадина на щеке, рубаха порвана да велосипедным рулем прищемило ногу, и он не мог встать.

Из плена Шаиха высвободили мои отец с братом. Я тоже пособлял. Рядом с ножовкой и топором метался Гайнан. Тут же охала Рашида-апа.

На другой день, когда распиливали наш дуб на бесплатные дрова, мужики не переставали удивляться: и мальчишка живым остался, и пожара не было...

Дерево, раскинув ветви, как руки, заполнило двор, перекрыло, перегнувшись через забор, улицу. По могучему телу поваленного богатыря бегала малышня. От молнии ни следа.

Мужики работали шустро. Через два дня от кряжистого друга остался пенек.

Гайнан Фазлыгалямович освоился у нас быстро. Степенным видом, своим соборно-органным голосом он внушал окружающим доверие. К нему, мужику семейному, потянулись кое-кто и из молодежи. Я стал встречать его то с Килялей, то со Жбаном...

На стадионе «Трудовые резервы» он познакомился с Пичугой. Что их потом сблизило? Не футбол же. Хоть Гайнан и рассыпался в комплиментах по адресу «неудержимой десятки» (у Пичуги на футболке значился номер, как у Пеле), было очевидно, что за душой болельщика кроется еще что-то.

Очевидно?..

Ничего тогда не было очевидно, кроме того, что с появлением Гайнана Шакировы зажили сытнее.

Новый папа Шаиха работал завскладом в цирке. Какие уж там оклады, какие пайки? Но свежая говядина теперь ежедневно ворочалась в кастрюлях Рашиды-апа, разнося по этажу редкие для той нашей общей кухни аппетитные пары.

На глазах преобразилась и Рашида-апа, стала еще словоохотливей, вместе с тем поласковей, помягче и даже обликом немного, что ли, поавантажней. Она устроилась на новую работу — продавцом в продовольственный магазин. Он устроил — Гайнан. От этого, однако, не загордилась, так же угощала весь этаж эчпечмаками, которые получались уже помясистее и, честное слово, порумяней. И у самой, замороченной вечным безденежьем и болезнями, кроме одежды новой, появился на щеках живой цвет. Она радовалась неожиданному повороту судьбы и не придавала значения бойкоту сына, который перестал вдруг играть по утрам на гармошке и с первых же дней после свадьбы отказался есть мясо, приготовленное из кусков, что почти ежедневно притаскивал отчим с работы. Она знала упрямство сына, но хорошо знала и скрытую под внешней отчужденностью любовь к ней, своей больной матери. Все верно, думала она, кому приятен новый хозяин в доме, новый отец, отчим, но время возьмет свое, притрутся мужички.