Шейх и звездочет - Ахат Мушинский

Мы не раз слышали о Федоре Софроновиче Забродине, деде Николая Сергеевича по матери. Это он с маленьким Николенькой и плотником, мастером на все руки, Захаром Дерюгиным за один весенний месяц неистовой работы соорудил в Козловке на крыше сарая астрономическую вышку с вращающейся по толстому металлическому кольцу башенкой, в которой была установлена не то немецкая, не то французская труба с пятидесятичетырехмиллиметровым объективом, оставшаяся в доме якобы еще от самого Лобачевского. Насколько достоверно то, что от Лобачевского труба унаследована, Николай Сергеевич и сам не знал. Дед шутником был и мог присочинить. Уживались в нем странным образом, с одной стороны, богомол истовый, суевер, с другой — мужик-естествоиспытатель, выдумщик, предприниматель, хитрец. В тот год (1915) десятилетний Николенька гостил в Козловке из-за болезни больше прошлогоднего — почти всю весну и лето. Волшебное то было для мальчика время, несмотря, на болезнь, счастливое. Каждый вечер дед с внуком поднимались в свою обсерваторию и допоздна изучали звездное небо, чаще южное полушарие, более богатое разнообразными россыпями светил. Особенно пленило величественно плывущее по небесному океану древнее созвездие Корабль Арго — Паруса, Киль, Корма, Компас (составные созвездия) — все на месте у Корабля, и трюмы полны сокровищ — сонмы ярких, двойных, переменных звезд, туманности, скопления, — правда, не весь Корабль из Козловки виден, но книги, специально припасенные дедом, и юное воображение с лихвой дорисовывали сказочное созвездие. Доморощенные астрономы пропадали на вышке и днем, рассматривали пятна на Солнце или, сняв трубу со штатива и приладив, как подзорную, устремлялись обостренным взором по руслу Волги вслед за каким-нибудь пароходиком. В то лето Николенька записал первые свои астрономические наблюдения. Они полнились в его специальной тетради почти ежедневно. Почти — это потому, что исследовательскую работу частенько прерывали облака и любознательные посетители, наведывавшиеся и днем, и ночью, и из своей Козловки, и издалека, и даже с той стороны Волги. Деду это не очень нравилось — сглазят, говорил, а Николенька возражал ему, разъясняя, что время и обсерваторию жалеть тут грех, надо просвещать народ. Те огромные каникулы пролетели в Козловке, как один день. В августе Николенька, подокрепший на парном молоке и свежем деревенском воздухе, вернулся в Казань, нужно было готовиться к началу учебного года. А через пару неделек получил письмо от деда: «Таки сглазили ее. Спалило вышку вместе с трубой от молнии пожаром».

Вот такой дед был у Николая Сергеевича — Федор Софронович Забродин.

Теперь мы разглядывали открытки, собранные им и любимому внуку переданные.

— В восемнадцатом вы их принесли? — переспросил Шаих.

— В восемнадцатом, в августе, в первый день захвата Казани белочехами. Мне тогда было — сколько? — да, тринадцать…

Шаих, я навострили уши, предвкушая захватывающий рассказ, но тут моего друга громко и сердито позвала мать. Не замедлила и моя присоединиться к соседке, и мы, огорченные, разошлись по своим опочивальням. Мне было постелено на террасе — с братом, давно храпевшим, а Шаих спустился в сарай.

Желтый саквояж с открытками златокудрый Николенька принес в дом на Алмалы на склоне дня после августовской ночи тысяча девятьсот восемнадцатого года, когда мятежные белочехи под тяжелым грозовым ливнем вошли в Казань.

В доме Забродина на Засыпкина от раскатов грома и артиллерийской пальбы весь вечер дребезжали окна и покачивались в комнатах люстры. Два снаряда разорвались поблизости, на берегу. В другой стороне, за мостом у Городской мельницы, пылал амбар, бросая в черное влажное небо снопы искр. Николенька смотрел, как на потолке полуподвальной комнатки, в которой он был уложен спать, плясали красные зайчики. От окна на втором этаже его отогнали, домой не отпустили. Рядом сопел без сна дед.

Федор Софронович в Николеньке, внучке своем последнем, души не чаял. До своих детей недосуг было, за ними, дочерью и сыном, смотрела их мать, Марья Никитична, царство ей небесное, а тут, на обрыве жизни вдруг пробудилось безмерное чадолюбие. Федор Софронович брал внука от родителей на различные выходные, летние и зимние вакации — и в Козловку, и позже на Засыпкина. Вот и в том году Николенька почти все лето, да и весну тоже, провел у деда, в его новом казанском доме, гулял вдоль реки, забредая далеко за Коровий мост. В степенных прогулках мальчика была странная, несоразмерная с возрастом серьезность. Он не играл с местной детворой в лапту, не скакал казаком-разбойником, был задумчив и часто, выводя что-то палочкой на песке, разговаривал сам с собой. Причиной замкнутости внука дед считал чересчур раннее приобщение к чтению. Книги — это хорошо, без книг человеку, как без воздуху, но погрузиться в них с головой так рано, с четырех младенческих лет?! И все детство потом, вместо забав, друзей — книги, книги, книги?.. «Сидишь, точно замороженный, — пытался он встряхнуть Николеньку, — айда в городки сразимся!» Мог ли Федор Софронович предположить, что в «замороженном» внуке кипела ни много ни мало — революция. Да, да, в маленьком трепетном сердце, спозаранок освещенном Герценом, Джованьоли, Войнич, литературой о декабристах и народовольцах, Октябрь, подобно солнечной буре, всколыхнул мириады неведомых чувств. Уже с весны тысяча девятьсот семнадцатого, после февральских событий, Николенька Новиков ходил в каком-то сладком угаре. Неделями напролет в воздухе стоял колокольный звон, городские сады, стремительно скинувшие грязно-серые снежные мундиры, щекотали ноздри терпким ароматом набухающей жизни. Россия свободна, Россия без царя! «Поразительно, — шептал мальчик, — просто поразительно, что случайность рождения сделала меня современником величайшего события! Почему именно мне суждено увидеть то, о чем мечтая сложили головы поколения борцов за свободу?» Но самое главное — в те пасхальные дни семнадцатого года в его руках оказалась тоненькая, в голубой обложке брошюра «Принцип относительности» петербургского профессора физики О. Д. Хвольсона с популярным объяснением революционной теории Эйнштейна. Она потрясла мальчика. Свержение ряда традиционных научных доктрин, утверждение относительности пространства и времени, совершенно неожиданная аксиома максимальности скорости света — все это возбудило в нем одновременно и недоумение, и восторг. Годом позже ученик советской единой трудовой школы второй ступени Николенька Новиков запишет в анкете, которую распространит по классам преподаватель древнегреческой философии и психологии Николай Иванович Сотонин, старший брат Галины Сотониной, однокашницы Новикова, получившей впоследствии широкую известность художницы оригинальной шахматной темы. В скобках замечу: у нее была долгая и, думаю, счастливая судьба. А у него, ее брата... В тридцатом году одна за другой в местной газете появились статьи с недвусмысленными заголовками: «Конец сотонинщине», «Питательной среды для сотонинщины нет» и другими, не менее хлесткими, статьи, в которых разоблачался оппортунист, политический развратник и совратитель советской молодежи Сотонин. «Начал он,— писалось в одной заметке,— с организации безобидных литературно-эстетических кружков, а докатился до сравнения творчества писателей-эстетов с литературой рабочих-ударников, а также древнегреческой философии с учением Маркса, Ленина, Сталина...» После публичного избиения в газетах Сотонин был арестован и отправлен в Сибирь, откуда и после реабилитации не вернулся.

За каждой фамилией — судьба, достойная отдельной повести. Николай Сергеевич много рассказывал о Николае Ивановиче Сотонине, об этом удивительном, неординарно мыслящем философе, большом человеке, не лишенном, правда, и больших противоречий.

Так вот, на вопрос сотонинской анкеты: «Чему вы хотите посвятить свою жизнь?» Николенька ответит коротко: «Науке». Небезынтересен ответ и на другой вопрос: «Чего вы больше всего страшитесь в вашей будущей жизни?» Ученик запишет: «Семейной жизни и старости». По его разумению семейная жизнь была помехой независимому интеллектуальному развитию и научной работе. Что касается «старости», то здесь следует иметь в виду: жить Новиков предполагал только до тридцати лет, уверенный, что дальнейшее существование будет отягощено сплошными болезнями, и жизнь не сможет остаться полноценной и продуктивной. Эти ответы созрели еще в семнадцатом, а в восемнадцатом, не успел это записать, сердце тронула первая любовь, и появился первый цикл стихов. Цикл — не цикл, но ученическая тетрадка заполнилась от корки до корки. И название тому вывелось на обложке: «Весна, революция, любовь».

Весна и лето восемнадцатого года промелькнули незаметно. В августе, вдосталь нагостившись у дедушки, Николенька стал собираться домой на Алмалы. Но на улицах Казани уже гремела война.