Сохрани мою речь навсегда… Стихотворения. Проза (сборник) - Осип Мандельштам
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
III. «Я смотрел, отдаляясь, на хвойный восток»
Я смотрел, отдаляясь, на хвойный восток.Полноводная Кама неслась на буек.
И хотелось бы гору с костром отслоить,Да едва успеваешь леса посолить.
И хотелось бы тут же вселиться, пойми,В долговечный Урал, населенный людьми,
И хотелось бы эту безумную гладьВ долгополой шинели беречь, охранять.
Апрель – май 1935Стансы
1Я не хочу средь юношей тепличныхРазменивать последний грош души,Но, как в колхоз идет единоличник,Я в мир вхожу – и люди хороши.
Люблю шинель красноармейской складки –Длину до пят, рукав простой и гладкий,И волжской туче родственный покрой,Чтоб, на спине и на груди лопатясь,Она лежала, на запас не тратясь,И скатывалась летнею порой.
2Проклятый шов, нелепая затея,Нас разделили. А теперь – пойми:Я должен жить, дыша и большевея,И, перед смертью хорошея,Еще побыть и поиграть с людьми!
3Подумаешь, как в Чердыниголу́бе,Где пахнет Обью и Тобол в раструбе,В семивершковой я метался кутерьме:Клевещущих козлов не досмотрел я драки,Как петушок в прозрачной летней тьме, –Харчи, да харк, да что-нибудь, да враки –Стук дятла сбросил с плеч. Прыжок. И я в уме.
4И ты, Москва, сестра моя, легка,Когда встречаешь в самолете братаДо первого трамвайного звонка:Нежнее моря, путаней салатаИз дерева, стекла и молока…
5Моя страна со мною говорила,Мирволила, журила, не прочла,Но возмужавшего меня, как очевидца,Заметила и вдруг, как чечевица,Адмиралтейским лучиком зажгла…
6Я должен жить, дыша и большевея,Работать речь, не слушаясь, сам-друг.Я слышу в Арктике машин советских стук,Я помню всё: немецких братьев шеиИ что лиловым гребнем ЛорелеиСадовник и палач наполнил свой досуг.
7И не ограблен я, и не надломлен,Но только что всего переогромлен…Как «Слово о полку» струна моя туга,И в голосе моем после удушьяЗвучит земля – последнее оружье,Сухая влажность черноземных га!
Май – июнь 1935«День стоял о пяти головах. Сплошные пять суток…»
День стоял о пяти головах. Сплошные пять сутокЯ, сжимаясь, гордился пространством за то, что росло на дрожжах.Сон был больше, чем слух, слух был старше, чем сон, – слитен, чуток,А за нами неслись большаки на ямщицких вожжах.День стоял о пяти головах, и, чумея от пляса,Ехала конная, пешая шла черноверхая масса –Расширеньем аорты могущества в белых ночах – нет, в ножах –Глаз превращался в хвойное мясо.
На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко,Чтобы двойка конвойного времени парусами неслась хорошо.
Сухомятная русская сказка, деревянная ложка, ау!Где вы, трое славных ребят из железных ворот ГПУ?
Чтобы Пушкина чудный товар не пошел по рукам дармоедов,Грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов –Молодые любители белозубых стишков,На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко!
Поезд шел на Урал. В раскрытые рты намГоворящий Чапаев с картины скакал звуковой –За бревенчатым тылом, на ленте простыннойУтонуть и вскочить на коня своего.
Апрель – май 1935«От сырой простыни говорящая…»
От сырой простыни говорящая –Знать, нашелся на рыб звукопас –Надвигалась картина звучащаяНа меня, и на всех, и на вас…
Начихав на кривые убыточки,С папироской смертельной в зубах,Офицеры последнейшей выточки –На равнины зияющий пах…
Было слышно жужжание низкоеСамолетов, сгоревших дотла,Лошадиная бритва английскаяАдмиральские щеки скребла…
Измеряй меня, край, перекраивай –Чуден жар прикрепленной земли!Захлебнулась винтовка Чапаева –Помоги, развяжи, раздели!..
‹Апрель›-июнь 1935«Еще мы жизнью полны в высшей мере…»
Еще мы жизнью полны в высшей мере,Еще гуляют в городах СоюзаИз мотыльковых лапчатых материйКитайчатые платьица и блузы.
Еще машинка номер первый едкоКаштановые собирает взятки,И падают на чистую салфеткуРазумные густеющие прядки.
Еще стрижей довольно и касаток,Еще комета нас не очумила,И пишут звездоносно и хвостатоТолковые лиловые чернила.
24 мая 1935«Римских ночей полновесные слитки…»
Римских ночей полновесные слитки,Юношу Гете манившее лоно –Пусть я в ответе, но не в убытке:Есть многодонная жизнь вне закона.
Июнь 1935«Возможна ли женщине мертвой хвала?..»
Возможна ли женщине мертвой хвала?Она в отчужденьи и в силе –Ее чужелюбая власть привелаК насильственной жаркой могиле…
И твердые ласточки круглых бровейИз гроба ко мне прилетелиСказать, что они отлежались в своейХолодной стокгольмской постели.
И прадеда скрипкой гордился твой род,От шейки ее хорошея,И ты раскрывала свой аленький рот,Смеясь, итальянясь, русея…
Я тяжкую память твою берегу,Дичок, медвежонок, Миньона,Но мельниц колеса зимуют в снегу,И стынет рожок почтальона.
3 июня 1935, 14 декабря 1936«На мертвых ресницах Исаакий замерз…»
На мертвых ресницах Исаакий замерз,И барские улицы сини –Шарманщика смерть, и медведицы ворс,И чужие поленья в камине…
Уже выгоняет выжлятник пожар –Линеек раскидистых стайку,Несется земля – меблированный шар,И зеркало корчит всезнайку.
Площадками лестниц – разлад и туман,Дыханье, дыханье и пенье,И Шуберта в шубе замерз талисман –Движенье, движенье, движенье…
3 июня 1935«За Паганини длиннопалым…»
За Паганини длиннопалымБегут цыганскою гурьбой –Кто с чохом – чех, кто с польским балом,А кто с венгерской чемчурой.
Девчонка, выскочка, гордячка,Чей звук широк, как Енисей,Утешь меня игрой своей –На голове твоей, полячка,Марины Мнишек холм кудрей,Смычок твой мнителен, скрипачка.
Утешь меня Шопеном чалым,Серьезным Брамсом, нет, постой –Парижем мощно-одичалым,Мучным и потным карнаваломИль брагой Вены молодой –
Вертлявой, в дирижерских фрачках,В дунайских фейерверках, скачках,И вальс из гроба в колыбельПереливающей, как хмель.
Играй же на разрыв аорты,С кошачьей головой во рту!Три черта было, ты – четвертый,Последний, чудный черт в цвету!
5 апреля – июль 1935«Бежит волна – волной волне хребет ломая…»
Бежит волна – волной волне хребет ломая,Кидаясь на луну в невольничьей тоске,И янычарская пучина молодая,Неусыпленная столица волновая,Кривеет, мечется и роет ров в песке.
А через воздух сумрачно-хлопчатыйНеначатой стены мерещатся зубцы,А с пенных лестниц падают солдатыСултанов мнительных – разбрызганы, разъяты,И яд разносят хладные скопцы.
«Исполню дымчатый обряд…»
Исполню дымчатый обряд:В опале предо мной лежатМорского лета земляники –Двуискренние сердоликиИ муравьиный брат – агат,
Но мне милей простой солдатМорской пучины – серый, дикий,Которому никто не рад.
Июль 1935«Не мучнистой бабочкою белой…»
Не мучнистой бабочкою белойВ землю я заемный прах верну –Я хочу, чтоб мыслящее телоПревратилось в улицу, в страну:Позвоночное, обугленное тело,Сознающее свою длину.
Возгласы темно-зеленой хвои,С глубиной колодезной венкиТянут жизнь и время дорогое,Опершись на смертные станки, –Обручи краснознаменной хвои,Азбучные, крупные венки!
Шли товарищи последнего призываПо работе в жестких небесах,Пронесла пехота молчаливоВосклицанья ружей на плечах.
И зенитных тысячи орудий –Карих то зрачков иль голубых –Шли нестройно – люди, люди, люди, –Кто же будет продолжать за них?
Весна – лето 1935, 30 мая 1936Вторая тетрадь
«Из-за домов, из-за лесов…»
Из-за домов, из-за лесов,Длинней товарных поездов –Гуди за власть ночных трудов,Садко заводов и садов.
Гуди, старик, дыши сладко́,Как новгородский гость СадкоПод синим морем глубоко, –Гуди протяжно в глубь веков,Гудок советских городов.
6–9 декабря 1936Рождение улыбки
