Не родит сокола сова - Анатолий Байбородин

Мать на старухины уговоры махнула отчаянно рукой и заикнулась было об утопшей кобыле, но бабушка Будаиха и тут ее утешила степным суеверием: дескать, у нас, бурят, скотина пропала — беда невелика. Значит, скотина взяла на себя смерть пустоглазую, коя приперлась во двор за человеком; так, может, утопшая кобыленка парнишкину смерть в стылую полынью и уволокла. Брела она за парнишкой через метельное серое озеро, держа косу наизготове, а тут ваш папаня встречь, вот смерть и прикинула: дай-ка я сперва попробую отца сгубить, а уж к парнишке в другой раз заверну. Расколола смертушка полынью, припорошила поземкой и стала караулить в скрадке среди ледяных торосов. Но, видать, ни отцу, ни Ванюшке Господь смертушку еще не припас — кобыла выручила.

Тут старуха помянула и своего сына Жамбалку, отца Раднашки и Базырки, которым еще предстояло явиться в степную и озерную жизнь. Среди голой степи темнел бараний гурт Жамбалки — деревянная юрта, загоны для овец, крытая кошара, сенник. Однажды пробудился Жамбалка посреди ночи, глядит, а в отдушину, куда тянуло дым очага, свесила косматую башку смерть и выискивает зелено горящими зенками, кого бы нынче прибрать к рукам. Жамбалка, фартовый и рисковый охотник, не сплоховал, не растерялся, хватанул дробовку двенадцатого калибра и бабахнул в отдушину. Скатилось что-то с юрты, упало наземь с костяным бряком, и все затихло, а потом вдруг корова замычала лихоматом и в своем же мыке захлебнулась. Все Жамбалкино семейство было уже на ногах, жена кинулась поглядеть корову, но Жамбалка поймал ее у двери и отбросил на войлочные потники, где жались друг к другу испуганные ребятишки, и наказал, чтобы никто даже носа не высовывал из юрты. Утром закопал в землю околевшую корову, потом три дня степному бурхану поклоны клал, три дня водку пил и все радовался, что от смертушки отбился, не впустил в юрту зеленоглазую.

Шибко худо, толковала бабушка Будаиха, когда скотина сама по себе со двора сходит — не иначе, беду учуяла; тут уж запирай ворота покрепче, стереги косматую, да ведь от нее, заразы, никакими воротами не оборонишься, — она тебя и на улице подсторожит, и через заплот перемахнет, и в печную трубу навеется, если на ночь вьюшку не прикроешь. А скотина пропала, так это тебе еще талан, Богу своему Христу надо молиться, — завораживала старуха мать чудными, грешными быличками. Но и без уговоров, без быличек мать бы все равно не кинула парнишку, – она и сболтнула-то сгоряча, ибо ни сном, ни духом не ведали тогда в деревне, что можно спихнуть куда-то нарожденное дитя, как не привадились и вытравлять их из утробы — грех великий.

Лишние пальцы с материного согласия врач перетянул нитками, отсушил и отрезал, лишь остались на ребрах ладоней едва видные, розовые бородавочки, будто для вечного напоминания Ванюшке о печалях материнских.

Отрезали Ванюшке шестые пальцы, но и это было не последней каплей, какую довелось ему испить по рождению. Когда он загукал, стал шукать молочную титьку, с разных боков пробовала себя ветренная забайкальская весна: то оттеплит, и на широких, до земли вышорканных санями улицах забуреют проталины, желтыми грибами вырастут оттаявшие коровьи лепехи, в ласковом солнышке начнут отогреваться настывшие за зиму, обтрепанные воробьи, то вдруг на ночь глядя повалит густой, непроглядный снег, а под утро из степи или с ледяного озера задуют до костей пробирающие ветра, завоют в трубе и нудно заплачут визгливыми ставнями — опять зима, опять мороз; но через день-другой заиграет солнышко, пробудятся от зимней спячки деревенские запахи: влажным древесным духом повеет на улицу от парящих изб и заплотов, дохнет вдруг из распахнутых стаек прелым сеном, назьмом, молочной кислинкой, и потянутся из огородов сизоватые дымки, застилая деревню легким, запашистым маревом, — это домовитые мужики, не утерпев, начнут палить в огородах зимний мусор и пересохшую, лоняшнюю ботву от картошки; вновь страстно к жизни забренчат капели, на ночь застывая долгими, синими носами, и, разбуженные капелями, запохаживают по охлупеням крыш мартовские коты и кошки, блудливо голося на всю деревню, сладострастно выгибая спины и замирая в томительном ожиданье. По этому поводу Варуша Сёмкина, забегавшая к матери в больницу, смехом предрекла: ох, дескать, и путаник белого света вырастет, девкам проходу не даст, — кот мартовский.

На исходе протальника-зимобора затрещали морозы похлеще крещенских, а снеговейный ветер с ног валил, вот тогда и приехал за матерью на санях ее брат Иван Житихин, — отец опять, теперь поминая пропавшую кобылу, ударился в загул. И повез брат Иван сестру с малым титешником на таежное займище, прозываемое Федоровкой, где Краснобаевы тогда пасли и откармливали совхозный молодняк – бычков и телок.

То ли мартовский ветер прохватил парнишку, пока нешатко-невалко волочились по вылизанной до черна дороге, то ли в избе сквозняк прохватил, но едва выбравшись из больницы, угодил туда опять с двухсторонним воспалением легких.

У врачей руки опустились. В те дни прибегала в больницу Варуша и давай потихоньку от врачей узнавать Ванюшкину судьбу, ворожить, шаманить: закатала волос парнишкин в мягкий воск и, прошептав Иисусову молитву, окунула во святую водицу — так величали воду с ключа-студенца, где в ранешние времена солнечно желтела сосновая часовенка в честь святого угодника Николы. Волос не утонул — жить будет парень, заверила соседка. Но мать, староверческого кореня, всяким наговорам, нашептам, гаданиям, ворожьбе, никакой веры не давала, и, вконец измотавшись от эдаких родин, обреченно думала лишь одну думку: ну и ладно, теперь уж, поди, отмаялся, горюн, и меня отмучил — приберет Господь поближе к серафимам, херувимам, ибо еще безгрешен, ангельская душенька. Видно, такая уж воля Божия, и крестом от нее не откреститься, и пестом не отбиться, не говоря уж о ворожбе бесовской. Но думала она так все же вполсердца, сокровенная его половина как бы против разума, по древнему материнскому зову молила Боженьку тихими больничными ночами, просила надежду, и, точно услышали Небеса Господни бабью мольбу, парнишка на диво врачам, уже махнувшим на него рукой, помаленьку одыбал, стал поправляться, будто родился сызнова, но уже на краю месяца-березола. Верно что, Бог не захочет и прышь не соскочит…

Все это горькое время почти неотлучно жил подле матери брат Ваня Житихин, и, не трубя на перекрестках, исподтишка махнул в город, помолился во здравия болезного племяша, в честь дядьки, ставшего крёстным отцом, нареченного Ванюшкой, а, помолившись, свечки возжег Спасителю Иисусу Христу, Божие Матери и святой мученнице Параскеве Пятнице, что ведала бабьим повоем. В теплой пазушке привез печатный образок девы страстотерпицы и молитовку, переписанную на бумажную осьмушку. «Окрестить бы, – печалился Иван, – да как, ежели до церкви триста верст, а свою лет уж тридцать назад порушили…»

И чем больше мать мучилась с Ванюшкой теперь и потом, тем сильнее и полнее, застив собой любовь к другим ребятам, входила в ее грудь щемящая, навсегда опечаленная любовь к своему воскресшему из мертвых, хворому чаду: выжил, чадушко мое, страдалец горемышный, не прибрал тебя Господь к рукам, поскольку отсудил и тебе дело и место на земле, ради чего явился ты на белый свет, прошел, не истратившись весь, через ранние муки и знобящее дыхание смерти.

Странной памятью поминал себя Иван годовалым… Деревенька Федоровка на пять дворов среди полей и березняков, мать копает картошку, на черствой сухой земле мелкую, что горох, и плачет от тоски и бесыходности, – отец опять где-то загулял; а маленький Ванюшка елозит рядом и, глядя на тоскующую мать, боиться плакать. А то убредает или уползает к глубокому и прозрачному колодезю, разглядывает цветастые камушки на дне. Через сорок лет Иван поминает матери про колодезь, и мать опять плачет: и как, бедненький, не упал, не утонул…

3

Полынные выпали матери роды, но горьки родины да забывчивы. А вот как малого взрастить, на коня посадить?.. Заковылял Ванюшка на пухлых ножонках поздно, а говорить и вовсе не собирался. Опять матери переживание. Но тут дед Киря Шлыков, вечно сидящий на лаково вышорканной лавочке, остановил ее и давай выведывать:

— Ты его, Ксюшенька, окунями-то кормила?

Мать кивнула: дескать, прикармливали.

— Вот здесь-то и вышла твоя промашка, — рассудил хитромудрый дед. — Ты чо же это, деука?! Пока год не минется, никакой рыбы давать нельзя — рыба же нема, вот и парнишонка немтырем растет. А ты вот чо, соседушка, ты попроси-ка мужика, чтоб сороку подстрелил, да ейное мяско-то отвари, да парнишоночку накорми, — враз забалаболит, почише сороки затрешшит.

— Ты, однако, дедко, совсем из ума выбился, — сердито обсекла его мать. — Грех, поди, смеяться.

— Как доброй присоветовал, я же и виноватый. Спробуй, Ксюша, спробуй, чем леший не шутит, вдруг подсобит. А и молчун вырастит, дак и… глух и нем – греха не вем. У нас же как: думка чадна, недоумка бедна, а всех тошней пустослов… Но да заболтает, поди ж.