Не родит сокола сова - Анатолий Байбородин

— Н-ну-ка, Фантазер, соври-ка нам че-нить про луну или про эту как ее?.. ну, про птицу, которая ночью в избу прилетат.

— И про синих мужиков и баб, — просит Паша Сёмкин.

Ванюшка, польщенный, не обиженный понуканьем, распираемый гордостью, что он сейчас верховод, и даже Маркен-задира к нему с почтеньицем, начинал сказывать: дескать, летает такая большу-ущая-пребольшущая птица с человечьим лицом — краси-ивая-прекрасивая, красивше всех, которые по лесу свиристят; подлетит она к избе летом, когда двери в сени и в избу от духоты настежь, станет вдруг махонькой божией птахой, скользнет в избу, сядет на божницу, поклюет крашенные пасхальные яички, потом добрым ребятишкам гостинцы оставит, а злых заклюет долгим клювом, — может и до смерти заклевать. От пересказа к пересказу похождения птицы становились все невероятнее, а гостинцы все щедрее, а наказанья замысловатее. Птицу пытались мужики поймать сетью, броднем-неводом, волосяной петлей, какую ставили прямо на божницу, то пытались отравить, то подстрелить и даже науськивали на нее самого умного в деревне, злого как собака, здоровенного кота, но ничего поделать с птицей не могли. Так она летала в избу, одних клевала во сне, другим совала под подушку самые желанные подарки.

После этого Ванюшка начинал пересказывать страшные истории про «синих людей», уносящих ночью ребят, про красавицу-волхвитку — сманивающую маленьких на кладбище.

— И тихохонько так скрипнув, открылась дверь,— как по-писаному заводил Ванюшка,— и зашел синий-пресиний человек. Стал на цыпочках подкрадываться к ребячьей койке, а сам синий-пресиний!.. аж черный, изо рта один клык торчит, как у ведьмы, а руки мохнатые, будто лапы. Подошел так исподтишка… а сам синий-пресиний!.. и говорит одному: «Вот тебе, говорит, конфеты, пряники, ешь не бойся…» — а сам синий-пресиний… и достает из кулька гостинцы. А пацаненок со сна ничо не поймет, хоп и снямкал конфету. Ему впотьмах не видно, кто дает, а голос вроде отцовский. Тут человек… синий-пресиний… говорит: «А-а-а, любишь слатенькое, съел мою конфетку, ну, тогда за эту конфетку…»

В этом месте, как обычно было условлено с Ванюшкой, Маркен ревел лихоматом в ночной темноте:

— Отдай свое сердце! — и хватал за грудки того же Пашку Сёмкина, который дико вскрикивал, подлетал на сене, и наверно, долго потом билось парнишье сердчишко, точно загнанная в силки степная, вольная пичужка, так же долго не просыхал теплый пот и подрагивали руки. А все смеялись над ним, хотя испугались не меньше, потом и сам Пашка начинал смеяться над своим страхом, а уж распускались диковинными цветами под ясно-голубым месяцем, завивались среди звезд новые Ванюшкины байки. Но однажды отец прогнал всех из сенника вилами:

— Курите, поди, архаровцы, на сене!

— Не курим мы, папка, — растерянно защищался Ванюшка. — Мы тут всякие истории рассказываем. Мы еще маленько побудем, ладно?

— Слазьте счас же, кому говорю! — приказывал отец и для пущей острастки пытался кого-нибудь — целя в Маркена, самого вольного из ребятни, — оттянуть чернем вил по хребтине. — Ну-ка, шурш отсель, варначье проклятое! И чтоб духу вашего тут не было. Сено мне хотите спалить?.. А ты, балабол, еще наведешь сюда эту шоблу, так первый у меня получишь. Ишь привадились. Иди к Маркену. У шлыковских тоже есть сенник, и сена поболе нашего. Да Маркен, парень хитрый, шибко-то к себе не позовет, это наш, недоделка, привык всех собирать. Давайте, давайте, по-быстрому выметайтесь у меня, а то не пожалею вилы.

Если Ванюшка с грехом пополам все же переносил отцовскую ругань с глазу на глаз и даже обиды не копил, то сейчас ему было до слез обидно слышать, как отец поносит его, которого все только что слушали, зажав дыханье; так страдало сейчас Ванюшкино самолюбие и так неловко было перед ребятами, обегающими грозного отца, что хотелось кинуться на него с кулаками. С того дня полуночные сказы перекочевали на лавочки, потому что, и в самом деле, больше никто не пускал ребятишек в сенник, но зато слушатели собирались со всей улицы.

И все же с ребятишками сходился он поначалу тяжело — его дразнили, задирали, а он не умел дать сдачи, только обижался и страдал, что еще сильнее подогревало ребятню, подмывало на более изощренные шутки, вот поэтому всякое вольное время, забившись в уголок под крышей из фикусовых листьев, вставал парнишка на колени перед табуреткой и, забывая в счастливом тумане обо всем на свете, рисовал цветными карандашами озеро с играющей на закате серебристой сорожкой, с лодкой, плывущей под алым парусом к синему хребту и себя в ней, хотя в Сосново-Озёрске сроду не плавали под парусом, не ведали о нем ни сном ни духом; рисовал явившуюся ему однажды в полусне-полуяви яркую птицу с суровым человечьим лицом, растопорщив крылья сидящую на ветке старого фикуса или прямо на божнице, — птицу, про которую ведала мать, называя ее Боженькой, прилетающей под утро поклевать. яичек, что кладут на Пасху возле вербы; то выдумывал в тетрадке «синих людей», похожих на сусликов, столбиками торчащих среди облаков, спустивших уды на людей, наживленные всякими сладкими и вкусными наедками-напитками, но чаще всего перерисовывал картинки из книжек, особенно любил рисовать сестрицу Аленушку с козленком-братцем Иванушкой или русских богатырей в шлемах, с лопатистыми бородами.

Бывало, нарисует тех же богатырей и, весь подрагивая от волнения и радости, бежит на улицу показать ребятам, и так было горько, так обидно, когда те лишь хмыкнут, а то и вовсе, показывая пальцами на какого-нибудь богатыря, хиловатого, больно уж смахивающего на деда Кирю, схватятся за животы от смеха, потом еще и вырвут картинку из Ванюшкиных рук и, размахивая ею, бегут по улице. Ванюшка обижался, готов был кинуться в драку, если бы, конечно, хватало храбрости; но храбрости не хватало, и он с ревом убегал домой.

5

Встречая Ванюшку, еще малого, бесштанного, шатко и валко ковыляющего по краю улицы на пухлых ножонках, обходящего коровьи лепехи, испятнавшие улицу, бабушка Будаиха непременно замирала, если даже метелила по спешному делу; хитрые глазки ее посмеивались и таяли в желто-дряблых, морщинстых щеках.

— Ши ханэ хубун? — всякий раз смехом спрашивала она, похоже, надеясь прилучить парня к степному говору.

Ванюшкин отец мало-мало толмачил по-бурятски, сноровисто сплетая русские и бурятские слова в одну потешную вязь, пользуясь некорыстным запасишком слов, абы залить грешную байку, или подмаслиться к нужному для дела буряту-земляку. Не подмажешь колеса в ходке – не поедешь… От породы степной и вспыльчивые, как сухая трава в пору вешнего пала, и протяжно-задумчивые, как сама неоглядная вечная степь, затаенные в хитроватом, далеко и зорко глядящем расчете, становились буряты податливей, мягче, сговорчивей в делах, щедрей на гостинцы, когда слышали от русского Вани свою родную речь, видя в том поклонение их народу, хотя при этом посмеивались над смешным отцовским выговором, над ловким и быстро выплетаемым кружевом из русских и бурятских слов.

— Ши ханэ хубун? — настырно переспрашивала бабушка Будаиха, наклонясь к Ванюшке.

— Пети Халуна, — свычно принимая игру, давно надуманную старухой, бойко отвечал он, и бабушку это всегда потешало, хотя игралось уже на много рядов, и не только ею; морщинистые, обвисшие щеки моложаво разглаживались, широко раздвигались в сладкой улыбке, глаза утопали в увалистых щеках, черёмушно посвечивали из тенистой глуби. Халуном и русские, и буряты звали отца по молодости за горячий характер; халун и означает по-бурятски — горячий, но прозвище такое чаще всего касалось быстрых, как степной ветер, еще не привыкших к узде, уросливых жеребцов, а тут, видно, и человеку впору пришлось.

— Так папка говори не надо – Петя Халун, – ворчливо, поучала старуха. – Говори: Пётры Краснобаев. Так… Худы тэб ши? — еще пытала она.

— Архи бы, угы? — ответно вопрошал Ванюшка, чтобы хоть что-то вякнуть по-бурятски, порадовать бабушку, не зная смысла сказанного, просто запомнив то, что отец обычно вворачивал в русских, и бурятских беседах, чему, шутя, подучивал и сына.

— Ай!.. — в сердцах отшатывалась старуха. — Отец пошто худой слова учил?! Такой слова, Ванька,— ши-ибко худой слово… Толмач угы-ы, — тянула она, чувствуя со вздохом, что никогда этот парень не будет знать гортанного говора ее степного рода-племени.

И как в воду глядела: живя среди бурят, на рыбалках с ночевой хлебая с бурятятами похлебку из прокопченого, мятого котелка, а потом спина к спине засыпая, языка бурятского Ванюшка так и не освоил, как ни пыжился. Видно уж, память его сызмала услышала добрую силу родимой речи, гораздую озерным ветром развеять тоску-кручину, розовой зорькой утешить в горе, солнышком просушить слезы и усмирить взыгравшее обидой сердце, сосновым духом охмелить среди веселого застолья скорей вина, подивить причудливой и переливистой красой, как могут еще дивить степные и озерные рассветы и закаты, дохнуть в душу сухими травами, дегтем, просолевшими от конского пота хомутами, ржаным хлебом из русской печи, парным молоком; а уж, почуяв украсную и увеселяющую силу здешнего русского поговора, память насыщалась этой разговорной силой, пила речь, словно живую воду, не имея уже сил вслушаться и отложить в своих закромах чужие слова. К тому же дружки его, вроде Раднашки и Базырки, как по-писаному шпарили на русском, и Бог весть на каком думали. Ванюшка же упомнил дюжину самых ходовых выражений, вроде «архи бы, угы», или «би шамда дуртэб» — вот и все его знание. Но до нервной тряски, до диковатого восторга или туманящей глаза печали переживал песни степняков, то скачущие в алюре белым скакуном-халуном и летящие над желтовато-сухими степными увалами, то курящиеся в предночную, небесную синеву дымком костерка-дымокура, разложенного в долине у реки, присыпанного сухим назьмом, — коровьим хохиром. Ванюшка любил степные песни, почитал своими, и лишь на юношеском краю потеснились они русскими, зазвучали и печальными и разухабистыми голосами отичей и дедичей, населивших станки, села и деревни по старомосковскому тракту от Вехнеудинска до Читы.