Шаляпин - Моисей Янковский

— Гляди, как другие поют и играют, — и учись!

Такова была, по сути, воспитательная система в театре.

Федора глубоко задевало пренебрежительное отношение к нему Палечека, который пытался окриком воспитывать молодого артиста. Но указания, даже суровые, которые делал Направник, он принимал как должное.

Прежде всего, Направник не прощал недисциплинированности Федора. Шаляпин, чего прежде с ним не случалось, позволял себе частенько опаздывать на репетиции. По-видимому, тому виною являлись слишком частые шумные ночи в «Пале-Рояле», после которых трудно оказывалось поспевать к началу репетиций в театр, а Направник был прежде всего пунктуален. Во-вторых, недовольство маститого дирижера вызывало то, что Шаляпин недостаточно внимательно следил за оркестром и подчас расходился с ним. (Этого не бывало прежде и не случалось позже. Как видно, Федор приходил на репетицию и на спектакль иногда недостаточно собранным.) Тогда, даже на спектакле, Направник начинал стучать по пюпитру и, невзирая на публику, заставлял повторять то или иное место партитуры.

Это было очень неприятно, делалось стыдно — ведь при публике! — но Направник поступал правильно, и Федор вынужден был признать это.

В январе 1896 года он писал в Тифлис своему другу, критику В. Д. Корганову, который так живо интересовался дарованием молодого певца:

«Жизнь в Питере течет своим чередом, по-столичному: шум, гам, руготня и проч. Поругивают и меня, и здорово поругивают, но я не унываю и летом во что бы то ни стало хочу ехать за границу (в Италию и Францию, в особенности). А ведь, право, странно: публика рукоплещет, а критики лаются; положим, они правы с той точки зрения, на которой они находятся, и, признаться, мне хотя в глубине души и неприятна ругань, а с другой стороны, когда сознаешь, что к тебе предъявляются требования такие же, как к Стравинскому, Мельникову и друг., так это очень и очень приятно, хотя, конечно, еще до Мельникова далеко. А все-таки добьюсь, во что бы то ни стало, а добьюсь».

В каких же ролях его занимали?

Чаще всего он выступал в партиях Цуниги в «Кармен» и графа Робинзона в «Тайном браке» Чимарозы. Из 23 спектаклей, спетых им в сезоне 1895/96 года, 11 падает на эти партии. Затем — судья в «Вертере» Массне, князь Верейский в «Дубровском» Направника. И, как редкие исключения из правила, единичные выступления: Владимир Галицкий в «Князе Игоре» и Мефистофель.

Единственная роль, в которой он как-то выделился в том году, — Владимир Галицкий. Шаляпину помогло то, что «Князь Игорь» не шел на петербургской сцене уже несколько лет. Опере было уделено большое количество репетиций. Спектакль как бы готовился заново. И Шаляпин мог не скоропалительно, как обычно, а с настоящим «разбегом» подготовиться к премьере. Партия Владимира Галицкого, которую он сохранит в репертуаре навсегда, удалась ему уже и тогда. Петербургская пресса единодушно отметила его в этой роли, но успех в эпизодической партии из «Князя Игоря» не мог заметно сказаться: он выдался почти «под занавес».

30 апреля 1896 года игрался последний спектакль сезона — «Русалка». И тут-то нашелся добрый человек, который захотел помочь молодому артисту испытать себя. Это — бас М. М. Корякин. Он притворно заболел накануне спектакля, и дирекции ничего не оставалось как дать вынужденную замену — Шаляпина.

Спектакль, неожиданно для дирекции казенных театров, оказался триумфальным для Федора. Огромный успех у публики, пораженной его Мельником, весьма благоприятный отзыв о Шаляпине в авторитетной столичной газете — все это превратило закрытие сезона в некоторый праздник театра и заставило его руководителей впервые поглядеть на молодого артиста другими глазами.

«Уж не знаю, как это произошло, но этот захудалый, с третьестепенными силами, обреченный Дирекцией на жертву, последний спектакль взвинтил публику до того, что она превратила его в праздничный для меня бенефис. Не было конца аплодисментам и вызовам. Один известный критик впоследствии писал, что в этот вечер, может быть, впервые открылось публике в чудесном произведении Даргомыжского, в трагической глубине его Мельника, каким талантом обладает артист, певший Мельника, и что русской сцене готовится нечто новое и большое», — писал Шаляпин в воспоминаниях.

Уроки Дальского сказались в тот вечер. Припомним, что еще в Тифлисе его Мельник вызвал весьма доброжелательную оценку. Уже тогда юный певец открыл в этой партии нечто такое, что делало образ Мельника на редкость жизнеподобным, правдивым. Но в ту пору перед Федором еще не стоял вопрос, что следует найти коренную народную основу характера персонажа, что нужно вести образ, последовательно и органично, от атмосферы бытового благополучия к огромной жизненной катастрофе. (А так его и играли корифеи русской сцены, начиная с Осипа Петрова, — только этого Шаляпин не знал, и никто ему толком этой традиции не разъяснил.)

Дальский двумя-тремя меткими замечаниями повел молодого артиста по этому пути — пути психологического движения характера и судьбы Мельника. И Федор по-своему сумел нащупать истинную правду образа. Судьбы традиции неисповедимы. И как, какими путями передается эстафета от одного творческого поколения другому, подчас понять трудно.

Одно привлекает наше внимание, когда мы читаем воспоминания Шаляпина, это полное отрицание ценности того, что ему доводилось видеть на сцене Мариинского театра.

Он писал в воспоминаниях эмигрантского времени:

«Так как сам выступал я не очень часто, то у меня было много свободных вечеров. Я приходил в партер, садился, смотрел и слушал наши спектакли. И все мне делалось заметнее, что во всей постановке оперного дела есть какая-то глубокая фальшь. Богато, пышно обставлен спектакль — шелк и бархат настоящие, и позолоты много, а странное дело: чувствуется лакированное убожество. Эффектно жестикулируют и хорошими, звучными голосами поют певцы и певицы, безукоризненно держа „голос в маске“ и уверенно „опираясь на грудь“, а все как-то мертво или игрушечно-приторно».

Конечно, это не наблюдения двадцатидвухлетнего начинающего певца. Это приговор, вынесенный знаменитым, на весь мир прославленным артистом той сцене, на которой он когда-то чувствовал себя непризнанным, неоцененным, заброшенным.

И тут вновь приходится вспомнить о Ф. И. Стравинском. Не случайно, когда в 1902 году в Петербурге широко отмечался 25-летний юбилей сценической деятельности Стравинского, на чествовании с речью выступил Шаляпин, он говорил о Стравинском как о большом художнике, как о борце с рутиной и косностью в артистическом и певческом искусстве. Говорил, несомненно, искренне. А вот в воспоминаниях позабыл об этом талантливом мастере…

Быть может, будущий сезон сложился бы для него по-иному. Кто знает! Но строить на этом зыбком базисе сколько-нибудь серьезные расчеты было невозможно.

Итак, Владимир Галицкий и Мельник… В этих событиях последних дней первого сезона на казенной сцене заключено было какое-то предвестье возможного будущего. Но все же, оглядывая тот год, который Шаляпин провел в императорском театре, нельзя прийти к убеждению, что он много дал артисту. Собственно, на казенной сцене ему пока что было отведено очень скромное место. Если он мечтал стать настоящим артистом, ему нужно было сыскать иную творческую атмосферу, получить иные условия для художественного роста. В потенциальных возможностях его дарования здесь никто не стремился разобраться.

Голосом он был богат от рождения. А меру его таланта должно было определить время. Здесь нужны были годы искуса.

Сезон окончен. Главный режиссер Мариинского театра Кондратьев вручил Федору новую партию — Олоферна в «Юдифи» Серова. Это можно было принять за показатель того, что в Мариинском театре для Шаляпина как будто погода меняется. Он повеселел. С новым, не таким пессимистическим чувством, как вчера еще, он думал о предстоящем сезоне.

Да и о чем другом он мог мечтать? На какую новую ступень желал бы он подняться, служа на столичной казенной сцене? Мог ли он думать, что вскоре действительно споет партию Олоферна на иной сцене? И этот образ станет крупным событием не только в его биографии, но и в истории русского оперного театра!

Олоферн!.. Ассирийский военачальник!.. Это все, что Шаляпину известно о новой партии. Она трудна, и ему пока еще непонятно, как, с какого боку к ней подойти. И это, пожалуй, по-своему заманчиво. Ну, да там видно будет…

Однако, хоть он и был молод, ему уже доводилось, как мм знаем, нежданно менять свои планы. Сегодня он твердо знал, что поедет на дачу, посвятит лето отдыху и изучению трудной партии Олоферна.

А завтра все поменялось.

Знакомый оперный артист И. Я. Соколов пришел к нему с заманчивым предложением: на лето поехать в Нижний Новгород в частную оперную труппу. В Нижнем Новгороде открывается грандиозная всероссийская промышленная и художественная выставка, какой еще в стране не бывало. А так как ее открытие совпадает с празднованием коронации Николая II, то ожидается огромный съезд публики в Нижний.