Родная старина - В. Сиповский

Пустое чванство и хвастливость этих нарядных воинов были непомерны.

– Не стоит и пуль тратить на такую сволочь, как казаки, – говорили они, – мы их плетьми разгоним!

А иные паны дошли, говорят, до того, что громогласно взывали:

– Господи Боже! Не помогай ни нам, ни казакам, а только смотри, как мы расправимся с этим презренным мужичьем!

Простые воины, жолнеры, подобно своим начальникам, тоже не прочь были повеселиться, задавали пирушки друг другу и скоро прогуляли все свое жалованье, выданное им вперед за три месяца, – тогда они стали обирать местное население, вооружая его этим против себя.

20 сентября Хмельницкий подошел к польскому стану. Небольшая речка Пилявка отделяла русских от врагов. Дело началось с незначительных схваток. Казаки сначала как будто уклонялись от решительной битвы. Верно, они что-нибудь замышляют, говорили с тревогой в польском стане. Поляков пугало уже то, что пленные русские под пыткой показали, что Богдан с часу на час поджидает крымского хана с громадной ордой.

Вечером 21 сентября до поляков донесся шум из казацкого стана: там трубили в трубы, били в литавры, палили из ружей и пушек, и вдруг воздух огласили громкие крики: «Алла! Алла!» Это очень встревожило поляков, и они провели ночь в томительной неизвестности. На рассвете схвачен был русский пленник. Под пыткой он сказал, будто к Хмельницкому накануне прибыло татар сорок тысяч, а скоро будет и сам хан. Это было сильно преувеличено, конечно, нарочно: на помощь казакам пришел татарский отряд всего в четыре тысячи. Поляки были напуганы. Боязнь усилилась, когда утром татары с диким криком напали на них и с помощью казаков уничтожили два польских отряда; вдобавок двое татар, только что захваченных поляками, сообщили, что хан уже близко, а с ним войска, что травы в поле. А тут еще значительный отряд казаков зашел полякам в тыл и стал их сильно беспокоить. Переполох охватил весь польский стан; начальники потеряли голову, не знали, что и делать, ссорились между собой, сваливали вину за неудачи друг на друга… В тот же день вечером на совете знатнейшие паны порешили, что оставаться дольше под Пилявою, где много болот и яров, не следует. Отправили вперед обоз; начальство на время решили сдать Вишневецкому, а сами отправились вслед за обозом… Ночью с 22-го на 23 сентября по войску разнеслась весть, что военачальники покинули стан. Вишневецкий вовсе не расположен был брать начальство над расстроенным войском. Все пришло в ужас и смятение. Куда девалась недавняя самоуверенность! Войско, побросав свой багаж и возы, в беспорядке кинулось бежать…

Казаки, увидев на рассвете, что польский стан пуст, сначала своим глазам не поверили. Хмельницкий со всеми силами кинулся вдогонку. Шляхтичи бежали в полнейшем беспорядке, бросали оружие. Никто понять не мог, почему все бегут. Каждый кричал: «Стойте! Стойте!» – а сам мчался, перегоняя других бегущих. Общий безотчетный страх гнал их сильнее врагов.

Казакам досталась небывалая еще добыча: несколько тысяч возов со всяким добром, восемьдесят пушек и всяких драгоценностей на десять миллионов польских злотых… Казаки накинулись на добычу, – это некоторых из бегущих поляков спасло от смерти; но многие паны сложили свои головы под казацкой саблей; и не одну панскую шею стянул татарский аркан! Казакам досталось столько разного добра, что дорогие вещи продавались за бесценок: за кварту [ок. 1 литра] водки казак давал шинкарю [кабатчику] бархатную шубу или серебряный кубок. Богдану надолго стало захваченной панской казны.

После Пилявского побоища он двинулся ко Львову, взял с него откуп и вступил в настоящую Польшу.

Теперь она, беззащитная, была у ног его: путь в столицу был открыт; всего оставалось уже два перехода до нее; в руках у Хмельницкого была судьба Речи Посполитой, и русский народ повсюду встречал его с восторгом, как освободителя. До сих пор его действия согласовывались с народной волей, и сила народа вознесла его на такую высоту, о какой он, конечно, и не мечтал при начале восстания. Теперь он мог доконать в Польше панство, мог навсегда вырвать из власти ее все русские области, но, как видно, или не понимал еще своей силы, или не сознавал, какую великую задачу он может решить. Показавший большие дарования вождя во время восстания, Хмельницкий оказался на этот раз недальновидным политиком: думал, что, не порывая связи с Польшей, русский народ может добыть свободу православию и избавиться от панского гнета. Идти в глубину Польши и поразить ее в самое сердце осторожному Хмельницкому казалось опасным даже для казачества: он боялся вмешательства соседних государств. Как бы то ни было, но на этот раз Польша спаслась от смертельного удара.

Общее мнение казаков на Раде, которую он собрал, было: идти на Варшаву и вконец разгромить Польшу.

– Пане Хмельницкий, веди на ляхив, кинчай ляхив! – кричали на Раде, и в этом крике сказывалась воля всего народа.

Но Богдан на этот раз разошелся с этой волей. Он стал лукавить, – заявил, что поведет казаков на Польшу; чтобы угодить им, разослал отряды их по Волыни и Полесью «очищать Русскую землю от ляхов» и осадил незначительную польскую крепость Замостье, под которой и простоял без всякой надобности целый месяц, тогда как легко мог бы, минуя ее, занять Варшаву.

Бунчук и булава гетмана, шестопер полковника

В это время здесь шли выборы нового короля, и Хмельницкий почему-то очень хлопотал, чтобы престол достался брату покойного короля – Яну Казимиру. Желание это, конечно, было исполнено. Новый король тотчас по своем избрании прислал Богдану письмо с приказом прекратить войну и ждать королевских уполномоченных для переговоров о мире. Хмельницкий, всегда выставлявший на вид, что он борется не с королем, а с панством, повиновался и в декабре вернулся в Киев.

В начале января 1649 г. он въезжал в город. Ему была устроена торжественная встреча. При громе пушек, при звоне колоколов и восторженных кликах бесчисленного народа въехал Богдан с казацкими старшинами в полуразрушенные Ярославовы Золотые ворота; пред храмом Святой Софии его приветствовал митрополит; бурсаки [учащиеся] академии и училищ пели ему хвалебные латинские и украинские вирши, величали его «новым Моисеем, избавившим Украину от польской неволи».

Казалось, это было лучшим временем в жизни Хмельницкого. Но с этих пор стали замечать какие-то странности в его нраве: он то постился и молился, то совещался с какими-то чаровницами, то предавался разгулу, то становился горд и суров, то снова делался простым, приветливым ко всем, настоящим казаком, чуждым всяких панских замашек, каким знали все казаки своего «батька Богдана», как его обыкновенно величали.

Слава о могуществе казаков разносилась повсюду, и в Переяславль к Хмельницкому стали являться посольства – из Молдавии и Валахии [будущая Румыния], из Турции, от Седмиградского [Трансильванского] князя, – все предлагали дружбу и союз против Польши. Прибыл и московский посланник, привез привет и обычные царские подарки: дорогие меха от Алексея Михайловича; он желал казакам успеха, но лишь в том случае, если они поднялись только за свою веру; разрыва с Польшей царь, очевидно, остерегался.

Наконец явились комиссары от нового короля. Во главе их был Адам Кисель, русский и православный пан, но вполне преданный полякам. Они привезли Хмельницкому от короля грамоту на гетманское достоинство, булаву, осыпанную драгоценными камнями, и красное знамя с белым орлом.

Когда Кисель стал торжественно вручать булаву Хмельницкому пред всей Радой на площади, то здесь ясно сказалась народная вражда к каким бы то ни было сделкам с Польшей.

– Зачем вы, ляхи, принесли нам эти «цяцьки» (игрушки)? – раздались в толпе недовольные голоса. – Хотите опять нас в неволю забрать!

Кисель даже не мог докончить на площади своей речи. Вражда казацкой громады к королевским послам сказывалась слишком явно.

Сам Хмельницкий, всегда сдержанный и осторожный, подвыпивши, говорил им такие речи:

– Скажу коротко: ничего не будет из вашей комиссии. Война должна начаться снова чрез три или четыре недели. Переверну я вас, всех ляхов, вверх ногами, потопчу вас, а потом отдам турецкому царю в неволю… Король должен быть королем, должен казнить и шляхту, и князей ваших. Совершит преступление князь – урежь ему шею; согрешит казак – сделай ему то же. Вот это будет правда!..

Кисель все свое красноречие пустил в дело, чтобы убедить Хмельницкого, обещал, что король увеличит число казаков до пятнадцати, даже до двадцати тысяч…

– Напрасно толковать, – отвечал Хмельницкий, – было бы раньше об этом говорить, а теперь уже не время… Я довершу то, что замыслил, – выбью у ляхов из неволи весь русский народ. Сперва я воевал за свою обиду, а теперь стану воевать за веру православную!.. Вся чернь по Люблин и Краков поможет мне… Двести, триста тысяч войска будет у меня под рукою! Орда уже стоит наготове!..