Ворон - Эдгар Аллан По

тускнеющих пятнах слез.

То там, то здесь вырастают

И тают – тают – тают

Круги блуждающих лун:

Плывут над россыпью звездной

Подобьем белых лакун,

Но поздно – поздно – поздно —

Двенадцать на лунных часах[43],

И месяц, чей блеск неверный

Измерен на лунных весах

(Уж верно, не самый скверный!),

На горный спустился пик,

И конус вершины мрачной

В сердце его проник,

Клубок размотав прозрачный:

Струистый наброшен плащ

На сумрак морей и чащ,

На крыши домов, на долы,

Где сон разлился тяжелый,

Где духи крылатые спят:

Они с головы до пят

Облиты волною чистой,

Как будто в крипте лучистой

Уснули – навек – навек —

О сладость смеженных век!

Но лунное покрывало

Уносится ввысь к утру,

По воле случайного шквала,

Похожее на ветру

На нечто, летящее косо, —

На желтого альбатроса[44].

Назавтра другая луна[45]

В дело пойти должна

(Что экономно едва ли), —

О солнечном покрывале

Уже мечтает Земля,

А прежнее – лунное – тает,

Лишь бабочки, что летают

В заоблачные поля

Под градом крупиц блестящих,

Приносят нам образцы

Заветной лунной пыльцы[46]

На крылышках шелестящих.

To Helen[47]

Helen, thy beauty is to me

        Like those Nicean barks of yore,

That gently, o’er a perfumed sea,

        The weary, way-worn wanderer bore

        To his own native shore.

On desperate seas long wont to roam,

        Thy hyacinth hair, thy classic face,

Thy Naiad airs have brought me home

        To the glory that was Greece,

And the grandeur that was Rome.

Lo! in yon brilliant window-niche

        How statue-like I see thee stand,

        The agate lamp within thy hand!

Ah, Psyche, from the regions which

        Are Holy-Land!

К Елене

Елена[48]! Мне твоя краса,

Как те никейских странствий чёлны,

Что, ветром полня паруса

И грудью рассекая волны,

На родину стремленья полны.

Лицом классическим твоим

И дивным обликом наяды[49]

Ведом я, словно пилигрим,

Ко славе, чем была Эллада,

К величью, чем являлся Рим.

В окне, – о вон оно, вдали! —

Лампада из агата, – с нею

Стоишь, как статуя, темнея,

Насельница Святой Земли,

Психея!

Israfel[50]

And the angel Israfel whose heartstrings

are a lute, who has the sweetest voice

of all God’s creatures.

Koran

In Heaven a spirit doth dwell

        “ Whose heart-strings are a lute;”

None sing so wildly well

As the angel Israfel,

And the giddy stars (so legends tell),

Ceasing their hymns, attend the spell

        Of his voice, all mute.

Tottering above

        In her highest noon,

        The enamoured moon

Blushes with love,

        While, to listen, the red levin

        (With the rapid Pleiads, even,

        Which were seven,)

        Pauses in Heaven.

And they say (the starry choir

        And the other listening things)

That Israfeli’s fire

Is owing to that lyre

        By which he sits and sings —

The trembling living wire

        Of those unusual strings.

But the skies that angel trod,

        Where deep thoughts are a duty —

Where Love’s a grown-up God —

        Where the Houri glances are

Imbued with all the beauty

        Which we worship in a star.

Therefore, thou art not wrong,

        Israfeli, who despisest

An unimpassioned song;

To thee the laurels belong,

        Best bard, because the wisest!

Merrily live, and long!

The ecstasies above

        With thy burning measures suit —

Thy grief, thy joy, thy hate, thy love,

        With the fervour of thy lute —

        Well may the stars be mute!

Yes, Heaven is thine; but this

        Is a world of sweets and sours;

        Our flowers are merely – flowers,

And the shadow of thy perfect bliss

        Is the sunshine of ours.

If I could dwell

Where Israfel

        Hath dwelt, and he where I,

He might not sing so wildly well

        A mortal melody,

While a bolder note than this might swell

        From my lyre within the sky.

Исрафил

…И ангел Исрафил с лютней-сердцем

и голосом изо всех славящих

Аллаха наисладчайшим.

Коран

В поднебесье ангел жил —

        Глас его был сладок:

Сердце-лютню он носил,

Дивный ангел Исрафил,

Гимном он своим затмил

Поднебесный хор светил,

        Славивший порядок.

И луна внимала,

        Влюблена

        И смущена,

Вся пылала.

        Семь Плеяд[51], сестер прекрасных,

        Жаждали средь молний красных

        Гимнов страстных

        Сладкогласных.

Признавалась рать святая

        (Луны, звезды, хор Плеяд):

Чистым пламенем пылая,

Звуки гимнов исторгая,

        Чары дивные таят

Лютня трепетно-живая,

        Струн ее волшебных ряд.

Где меж гурий[52], мудр и строг,

        Хору звезд послушных

Осиянный внемлет Бог,

        Несравненный Исрафил

На стезях воздушных

        Гимны страсти возносил!

Посмевший так дерзнуть,

        Прославлен будь и вечен!

Певец, разъявший грудь,

Отверзший страсти путь, —

        Будь лаврами увенчан!

В веселии пребудь!

Когда твою любовь

        И боль твоих утрат —

За каплей каплю кровь