Джинсы, стихи и волосы - Евгения Борисовна Снежкина

Но потом не выдержала и рванула в комнату, чтобы поскорее посмотреть на свое новоприобретенное богатство.

Уселась в кресло и открыла исписанный четким Мишкиным почерком блокнот. Господи, какой ужас.

Это не стихи. Сплошняком одни признания в любви и про одиночество. Ямбом. Как сваи вколачивает. Так еще и в размер не попадает. Любовь-кровь, розы-морозы-мимозы-угрозы-грезы. Ужей целый выводок. Передо мной были очень плохие, плоские, бездарные, глупые, деревянные, трескучие, безобразные графоманские буквы. Говно.

Господи, ну как же… Я его учила, мы в слова играли… У него получалось! Я же точно помню, что получалось… А это писал совершенно глухой человек, человек, который ничегошеньки не понял и не почувствовал.

Я как будто споткнулась на ровном месте и полетела в пустоту. Что же мне теперь сказать Мишке? Как на него смотреть?

Глава седьмая

1

Судя по обилию верб, все стрелы после Казюкаса были забиты на Петровке. Ангел меня не забыл – сунул в руки красивую палку-букет из сухих колосков, цветков пижмы и раскрашенных бессмертников.

– Спасибо, красиво.

– Я про тебя вспомнил. – И Ангел тут же убежал к другим знакомым обмениваться впечатлениями.

Кругом гомонили.

– Не знаете, где Достоевский?

– Не доехал еще. Он же на собаках.

– Вильнюс – Москва был полностью забит, так что мы сначала на кукушке до Минска, а уже потом оттуда в Москву.

– Мне водила попался – чудовищный зануда. Ей богу, легче дать, чем объяснить, что не хочешь.

– Слышали, Димедрол так и добрался стопом до Вильнюса во вьетнамках! Его на трассе подбирали из жалости.

– Он может, он такой.

– А мы под Смоленском застряли. Стопа вообще не было никакого. Чуть насмерть не замерзли.

– А мне прямой дальнобой попался. Ехал прям до кольцевой со шпротами.

– Свезло.

– Не без того.

– Прикинь, захожу такая в купе и нарочно начинаю чесаться. Их как ветром сдуло!

Как только вошел Бранд, Ангел кинулся к нему:

– Слушай, отец, у меня к тебе дело!

– Ну давай.

Бранд купил кофе, и они с Ангелом уединились в углу. Мне, конечно, стало любопытно.

Когда я подошла, услышала, как Бранд говорит специальным медицинским голосом:

– Для начала руки залечи, чтобы вены были без пробоев. Потому что, если обнаружится, тебя в совершенно другом отделении примут. И еще на учет поставят. Так что… Дай посмотрю…

Ангел закатал рукав и показал руки со следами уколов.

– Если сейчас завяжешь, в больничку сдаваться сможешь не раньше, чем к лету. Повторяю, бахаться надо сейчас заканчивать.

– А что говорить?

– Где? В больнице? До этого дойдем. У тебя первая остановка – диспансер. Когда будешь на приеме, ничего не выдумывай. Они там на тебя посмотрят и сами все подскажут. Главное следовать общей картине. Просто все подтверждай, не преувеличивай. Спросят: «Как настроение?», отвечаешь: «Грустно, временами плачу, не могу объяснить почему. Стабильно плохое эмоциональное состояние». Понял?

Ангел кивнул.

– Проблемы со сном. Не спишь несколько ночей, от этого очень устаешь и нет сил. Иногда бывают приступы страха.

– Боюсь, я страх не смогу показать…

– Ради бога, не играй там ничего. Просто рассказывай и по возможности даже поддакивай, когда тебе начнут симптоматику обрисовывать. Таким образом депрессивную фазу обозначишь. Маниакал расскажи просто – иногда все очень весело, в кайф работаешь без перерыва, много рисуешь. Понял?

Ангел опять кивнул.

– И не конфликтуй ни с кем. Особенно в больничке обойдись без выпендрежа, потому что анекдоты про аминазин и галоперидол не на пустом месте возникли. Пожалеешь, что там оказался. Понял?

– Вроде да. А там не надо никаких приступов симулировать?

– Слушай, у тебя нормальная тройка. При МДП максимум бывают панические атаки. И если они случатся прямо на обследовании, будет выглядеть подозрительно.

– Спасибо, старик.

– Не за что.

И Ангел поскакал к каким-то своим знакомым, вернувшимся из Вильнюса. А мне не терпелось разъяснить ситуацию:

– Это что сейчас было?

– Это называется «консультация». Надо же ему как-то косить, чтобы в армию не загребли. Ну, будет психиатрию делать, как и все.

– А почему Валенок не косит?

– Потому что он упертый диссидент и бьет противника его же законами. Но это путь настоящего самурая, не каждый осилит.

Тут над нами наклонился Джонни Мусорный:

– Отец, ради бога, извини, что вмешиваюсь. Я тут слышал, что ты Ангелу рассказывал, у меня тоже вопросы есть. Можешь со мной поговорить?

– Ладно, садись.

Когда к Бранду подошел третий, я уже выучила симптоматику статей 7а и 7б наизусть, даже скучно стало.

2

Из-за стихов я начала прятаться от Мишки. Я боялась, что он подойдет ко мне и спросит: «Ну как?» И что я тогда ему скажу? Почти неделю я просидела на всех переменах в туалете. В столовку не ходила и как можно скорее сматывала после уроков. Не поднимала трубку телефона.

Все время в горле была будто изжога и на душе скребло. Неприятно даже представлять, как смотрю ему в глаза и отвечаю на вопрос «Ну, как тебе?». Совсем не могла. Однажды увидела, как Мишка стоит на противоположной стороне улицы и смотрит в мое окно. Я притаилась за занавеской. Мишка стоял долго, минут пятнадцать, наверное, но я так и не выглянула. Потом раздался еще один телефонный звонок. Я забралась на диван и закрыла голову подушкой, чтоб не слышать этих жалобных звонков. Неделя прошла в тоске, молчании, грусти и беспомощности. Так сложно было смириться с тем, что он такой хороший, добрый, терпеливый, героический, но такой глухой и далекий. Потом я решила, что, наверное, проще вообще не говорить о стихах, не отвечать на вопрос «Ну как?». Может, так удастся сделать, чтобы все было как раньше.

Я поймала его на большой перемене.

– Прости, я знаю что, я свинья… Но у меня было много репетиций. Скоро премьера. Поэтому времени ни на что другое совсем не было. Я даже думала школу прогулять…

– Почему же ты меня не предупредила? Я уже не знал, что и думать. Хотел уже пойти прямо в класс во время урока.

– Не надо, Мишка. Просто занята была. Кстати, послезавтра премьера, хочешь со мной?

– Спрашиваешь еще.

Мишка сидел в третьем ряду.

После спектакля, когда в зале включили свет, я наконец увидела публику, всех наших знакомых, родителей, друзей, сотрудников Дома пионеров. Они аплодировали. Я вышла под аплодисменты, как под салют. И тело, и душа испытывали ни с чем не сравнимое счастье. Несли букеты. И крики «браво», и легкость, возникшая от аплодисментов, были той долгожданной наградой, о которой мы не знали, но ради которой столько пахали все эти месяцы.

Выходили попеременно. Я, Лена и Нина кланялись, потом поворачивались и