Илимская Атлантида. Собрание сочинений - Михаил Константинович Зарубин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А, вот ты где, посмотри, как ведут кладку! Они что, совсем разучились работать?!
Зная непростой характер Константина Викторовича, Алексей Петрович решил промолчать.
– Ну, чего молчишь, сказать нечего?
– На мой взгляд, Константин Викторович, под штукатурку нормальная кладка, – выдавил из себя Алексей Петрович, но лучше бы он этого не говорил.
– Люди добрые, поглядите на него, это он считает нормальной кладкой! Да разобрать надо все к чертовой матери, и за такую работу всех выгнать, а тебе строгача влепить, – указал он пальцем на Алексея Петровича.
Он еще что-то хотел добавить, но в это время подошел управляющий трестом и переключил разговор на себя. Алексей Петрович, вздохнув с облегчением, думая, что наконец-то его муки закончились, собрался отойти от начальства. Но, видимо, такой уж случился день.
– Зорин! – услышал он зычный голос Константина Викторовича, – ты куда, парень? Ну-ка, подойди ко мне.
Алексей Петрович подошел. Стоять рядом с высокорослым начальником ему было неудобно, приходилось задирать голову, чтобы видеть лицо говорившего, так как тот был на эту самую голову выше.
– Где монтажники? Почему не работают? Опять площади не передали под монтаж? – посыпались вопросы.
Алексея Петровича стала уже раздражать начальственная наглость.
– А вы сами с трех раз догадайтесь, где монтажники? – вдруг дерзнул парировать начальнику подчиненный.
– Что ты сказал?
– Да ничего, это вы уже минут двадцать орете, словно петух вас в одно место клюнул.
– Что ты такое говоришь, – прошипел Константин Викторович, наклоняя голову и слегка сгибая колени, чтобы ближе разглядеть говорившего.
– Что слышите. То вам кладка не нравится, то монтажников начинаете искать в этом цехе, из которого они ушли месяц назад, сделав свою работу.
Управляющий, подойдя ближе к Алексею Петровичу, потихоньку дернул его за рукав.
– Григорий, кто это? – вдруг обратился высокий начальник к управляющему.
– Начальник управления, Константин Викторович, – отрапортовал тот.
– Я знаю, что начальник. Он твой работник?
– Мой, мой. И хороший работник.
– Да гони ты его к хренам собачьим. Ишь, говорить научился, больно много гонору у него.
Внутри у Алексея Петровича закипело негодование. Ну и пусть большой начальник, однако, кто ему дал право так разговаривать, словно дикарей поучает. За последний год, время кураторства Константина Викторовича, он довольно часто встречался с ним. Не однажды видел, как, порой из-за пустяков, тот съезжал с катушек и начинал метать громы и молнии во все стороны. Но до поры такое общение обходило Алексея Петровича стороной. Обходило до сегодняшнего дня. Полный негодования на несправедливый разнос, скорее даже на пренебрежительное к нему отношение, он отстал от начальников, неловко поглядывая на своих подчиненных, которые слышали весь разговор. Однако день не закончился, и инциденты, возникшие при обходе, как оказалось, были цветочками. Властно начав совещание и проверяя выполнение решений предыдущего, Константин Викторович зацепился за срыв срока по представлению фронта работ сантехникам. Там и срыва-то не было, исполнители уверяли здесь же, на совещании, что работа сделана, бумагу не успели подписать, но Константина Викторовича уже было не остановить.
– А ты, Григорий, его защищаешь, – обратился он к управляющему, добавив несколько крепких слов, – запишите в протокол: объявить Зорину выговор за несоблюдение сроков при выполнении работ в соответствии с протоколом.
– Константин Викторович, – вежливо обратился к нему управляющий, – но вы же не правы, работа выполнена в срок.
Развернувшись к собравшимся, удивленно подняв брови, замначальника главка рявкнул:
– Для глухих повторяю – выговор!
– Да, видимо, правильно говорят, и у мужчин бывают критические дни, – довольно громко сказал осмелевший от унижения Зорин.
Кто-то захихикал, кто-то засмеялся, улыбнулся даже генеральный директор, который до этого не обращал ни на кого внимания: он рассматривал и подписывал стопку бумаг.
– Чего он сказал? – прищурив глаза, спросил Константин Викторович у управляющего трестом. Тот пожал плечами.
– Чего ты сказал, про какие дни? – обратился Константин Викторович уже к самому молодому начальнику.
– Я сказал, что у мужчин тоже бывают «критические дни», поэтому они позволяют себе такое истеричное поведение, – четко произнося слова, громко повторил Алексей Петрович свою мысль, так, что не понять этого уже было нельзя.
Кабинет заполнила гробовая тишина.
– Вот, значит, ты до чего договорился. Язык свой распустил, словно болтало, знай, мальчик мой, таких как ты, я встречал десятками и сотнями. Думаешь, умную вещь сказал? От греха подальше выйди вон отсюда, учитывая мои «критические дни», чтобы побольше тебе не получить.
Алексей Петрович гордо пошел к выходу в тишине, предвещавшей грозу. Такого не случалось никогда. На совещании могли обругать, могли снять, наказать, бывали случаи, когда снимали с работы, но чтобы выгонять специалиста высокого ранга, как нашкодившего на уроке ученика, такого не было никогда. Какие действия будут предприняты после этого, оставалось только предполагать.
У Алексея Петровича сердце стучало так, что он думал: еще секунда, и оно разорвется в груди. Виски сжало железными обручами. Да к тому же гнев душил его так, что хотелось взять в руки палку и стукнуть по голове дурака-начальника, смачно обматерить, иронично подколоть. На языке уже вертелись готовые слова, горячие, как угольки, и остренькие, словно перчик. Уже спускаясь по лестнице, подумал: а что это даст? Даже если ты сто раз прав, что толку? Правду говорят: «тот прав, у кого больше прав». После того, как он громко захлопнул за собой дверь заводоуправления, у него появилось странное чувство стыда за свое невыдержанное поведение. Оно расширялось, наполняло мозг. Зорин какое-то время пытался себя оправдать, говоря, что не он зачинщик. Но внутренний голос спорил: «сам-то ты хорош, промолчал бы, чего стоило прижать язык, знаешь ведь, что спорить с начальством – плевать против ветра». Стыд, обида волнами распирали черепную коробку. Упрекая, выговаривая, находя малейшие зацепки для оправдания своих действий и слов, Алексей Петрович понимал, что все это не останется без следа, не забудется, да и «добрые люди» напомнят заместителю начальника главка о дерзости молодого человека.
Идя по заводу, он говорил себе:
– Все, успокойся, уже случилось, не казни себя, дело сделано.
Вечером, принимая рапорты с объектов о проделанной работе, он действовал на автомате. Изнуряющие мысли не давали покоя. В голове происходил нескончаемый внутренний диалог. Алексей Петрович невольно возвращался к ситуации разговора с начальством. Он отгонял эти мысли, но они возвращались.
Звонили знакомые и приятели, присутствующие на совещании, успокаивали, выражали на словах поддержку. Зорин понимал, что это дежурные слова, никто не пойдет защищать его, промолчат, от этого становилось еще противнее.
Позвонил секретарь парткома, с которым они были в дружеских отношениях.
– Ну, ты даешь, Петрович, кто тебя дергал за язык!
– Да, хрен его знает.
– Держать себя в руках надо.
– А ему – не надо?!
– Он начальник, к тому же член обкома. Держись, я переговорю с управляющим, чтоб сильно тебя не рубили.
– А что, думаешь, могут порубать в капусту?
– Да все
