Империя свободы: История ранней республики, 1789–1815 - Гордон С. Вуд

Новые религиозные секты и движения не только христианизировали американскую народную культуру, объединили многих людей и подготовили их к респектабельности среднего класса XIX века, но и помогли узаконить свободу и индивидуализм людей и сделать морально возможным их коммерческое участие в безличном рынке. Конечно, не каждый евангельский христианин был капиталистом или даже активным участником рынка. Но в каком-то базовом смысле евангелическая религия и американский коммерциализм были не просто совместимы, они нуждались друг в друге. Как позже заметил Токвиль, «американцы так тесно сочетают в своём сознании понятия христианства и свободы, что невозможно заставить их представить себе одно без другого».

Опыт обращения не оставлял большинство обычных людей недееспособными и неспособными к миру; более того, их «новые рождения», казалось, лучше подходили для решения задач этого мира. Религия повышала их энергию, ограничивая свободу, заставляла работать, дисциплинируя корыстные порывы; она давала средним слоям населения уверенность в том, что даже своекорыстные люди придерживаются абсолютных стандартов добра и зла, а значит, им можно доверять в рыночных обменах и договорных отношениях.

Несмотря на решительное отрицание эгоизма, даже движение «Новая Божественность» в кальвинизме Новой Англии, в котором участвовали многие представители среднего рода, такие как Уильям Мэннинг, признавало, что корысть не представляет угрозы для нравственного экономического порядка; движение даже придавало корысти некоторую моральную легитимность. Поскольку концепция всеобщей незаинтересованной благожелательности, прославленная основателем кальвинизма «Новая Божественность» Сэмюэлем Хопкинсом, основывалась на просвещённом собственном интересе людей, она могла установить надёжные моральные ограничения для их индивидуализма и приобретательского поведения. Хотя хопкинсианство провозглашало, что люди ничего не могут сделать для своего спасения и должны доброжелательно трудиться без надежды на небесное вознаграждение, тем не менее их доброжелательный характер давал им уверенность в том, что они действительно спасены, и более высокое чувство собственной значимости. В результате сообщество получало моральное благо без того, чтобы эти уверенные в себе люди отрекались от своих собственных интересов.

Многие люди среднего достатка — те, кто был наиболее мобилен и вовлечён в коммерческую деятельность, от рыночных фермеров до ремесленников и мелких предпринимателей, — открыли для себя в евангелизме своего рода контркультуру, которая предлагала им альтернативные меры самоуважения и социальной респектабельности и в то же время давала моральное оправдание их необычному поведению. «Свобода для них — это очень громкое слово», — жаловался в 1811 году служитель-федералист из Нью-Гэмпшира на местных сектантов, которые бросали вызов консервативным конгрегационалистам. Они говорят своим слушателям, ворчал он — скорее с точностью, чем с сочувствием, — отбросить «все свои старые предрассудки и традиции, которые они получили от своих отцов и священников; которые, по их словам, являются наёмниками, держащими ваши души в рабстве и под гнётом». Поэтому, выражаясь их собственным языком, они говорят: «Сбросьте с себя все эти ярмо и бремена, выйдите из тюрьмы и осмельтесь думать, говорить и действовать самостоятельно». Неудивительно, что большинство этих радикальных евангелистов в Новой Англии и других местах стали республиканцами Джефферсона: евангелисты и республиканцы на Севере проповедовали одно и то же послание и черпали из одних и тех же социальных источников.

Будучи названными вежливым обществом «отбросами земли, грязью творения», евангелисты сделали своё общение, свой опыт обращения и свои особые народные обряды знаками респектабельности. Они начали прилагать напряжённые усилия, чтобы взять под контроль свои собственные страсти и анархические порывы и создать некоторый порядок из всего социального беспорядка. К ужасу своих необученных странствующих проповедников, некоторые из них стали предлагать создать семинарии для подготовки своих священнослужителей. За несколько десятилетий после основания Андоверской семинарии в 1807 году представители тринадцати различных протестантских деноминаций создали пятьдесят семинарий в семнадцати штатах. Они начали прекращать свои насмешки над образованием и пытались приобрести хоть немного благородства, которого, как им неоднократно говорили, им не хватало. Они работали в моральных обществах, которые возникали повсюду, и осуждали распущенное поведение, которое они видели вокруг себя — сквернословие, пьянство, проституцию, азартные игры, танцы, скачки и другие развлечения, которые разделяли как роскошная аристократия в верхушке общества, так и непроизводительный сброд в низах. Осуждая пороки тех, кто был выше и ниже их, евангелисты наносили удар сразу по двум социальным направлениям и тем самым начинали приобретать отличительные черты «среднего класса».

Другие люди переживали столь радикальные перемены и недоумение в своей жизни, что им оставалось только сделать вывод, что мир стоит на пороге великих преобразований — не иначе как Второго пришествия Христа и Судного дня, предсказанных в Библии. Пожалуй, никогда ещё в истории христианства тысячелетие не казалось столь неотвратимым, и, возможно, никогда ещё так много людей не верили, что наступили последние дни.

В бурные десятилетия после революции расцвели различные милленаристские верования, как научные, так и популярные. Буквально миллениализмом называлась доктрина, которой придерживались некоторые христиане на основании Откровения 20:4–6. Традиционная вера в тысячелетие обычно предполагала, что пришествие Христа будет предшествовать установлению нового Царства Божьего. Буквальное пришествие Христа должно было быть предвозвещено знамениями и бедами, кульминацией которых станет ужасный пожар, в котором всё будет уничтожено. Затем Христос будет править верующими в Новом Иерусалиме в течение тысячи лет до последнего Судного дня. Те, кто придерживался подобных домилленаристских взглядов, обычно считали мир настолько испорченным и злым, что только внезапное и катастрофическое вмешательство Христа могло бы создать его заново.

Вышедшая из сердца пуританства XVII века, эта пессимистическая эсхатологическая традиция была существенно изменена в Америке великим теологом XVIII века Джонатаном Эдвардсом. По замыслу Эдвардса, тысячелетие наступит внутри истории, то есть пришествие Христа будет следовать за тысячей лет, которые составят последний век существования человека на земле, а не предшествовать ей. Эта тысяча лет будет временем радости и благополучия в подготовке к окончательному пришествию Христа. В годы после революции ряд видных американских священнослужителей, включая внука Эдвардса Тимоти Дуайта, президента Йельского университета, а также Джозефа Беллами и Сэмюэля Хопкинса, пропагандировали тысячелетние взгляды Эдвардса, которые помогли оправдать и объяснить великие социальные перемены того периода. Трактат Хопкинса «О тысячелетии», опубликованный в 1793 году, стал настольной книгой для целого поколения американских богословов.

Хотя некоторые фундаменталистские секты отвергли это новое эдвардсианское толкование тысячелетия и продолжали придерживаться более древнего апокалиптического взгляда, большинство ведущих американских церквей представляли себе катаклизмическое Второе пришествие Христа следующим, а не предшествующим тысячелетию славы и блаженства. Такая оптимистическая вера адвентистов казалась гораздо более подходящей для улучшающегося прогрессивного общества, переживающего исторические преобразования.

К 1810 году события предыдущих пятидесяти лет, особенно после 1789 года, убедили евангелического служителя Джедидию Морса в том, что «Бог в своём провидении