Славные подвиги - Фердиа Леннон

Все во мне кричит “нет”, и я уже почти говорю “нет”, но голос Гелона меня перебивает:

– Да, – говорит он. – Я хочу его увидеть.

Коллекционер стучит в стену. Старик входит еще медленнее прежнего, и коллекционер велит ему сейчас же показать нам бога, и старик кивает, ковыляет к стене, на которой картина с гидрой, нажимает на голову, пожирающую Геракла, и та со щелчком открывается. Он манит нас за собой, и мы идем.

12

Комната, куда он нас приводит, длинная, темная и узкая как я не знаю что. Она, должно быть, рядом с носом, потому что с каждым шагом она сужается. По полу расставлены глиняные фонари, но большинство не испускает света – может, потому что пол мокрый, и от качки они потухли. Только несколько еще горят, и огоньки извиваются, как твари, которым больно. Старик идет впереди, тяжело дыша, и его медленная, дрожащая походка жутковато сочетается с корчами огней и покачиванием, от которого у наших ног плещется морская вода. Комната переполнена деревянными ящиками. Большинство запечатано, но один-два открыты, и я чуть отстаю от Гелона со стариком, чтобы заглянуть. Опять броня. Шлем с трещиной на макушке, из которой торчат каштановые пряди, разбитые щиты, запятнанные клинки.

Внезапно воздух наполняется дымом и сладким запахом, и старик закашливается, размахивая какими-то палочками, концы которых тлеют оранжевым.

– Какого хрена?

– Благовония, – говорит Гелон. – Это для бога?

Старик кивает и бросает палочки на пол; они с шипением гаснут.

– Это подношение, – с трудом выдыхает он.

В конце комнаты ящик, больше всех остальных. Гораздо больше – и он не квадратный, как остальные, а круглый, напоминающий купальню, только его накрывает крышка с металлическими засовами и ржавой цепью, спадающей на пол. Старик останавливается рядом с ящиком и тянет, тяжело дыша, за цепь; крышка скрипит и сдвигается, слегка, но не сильно, и Гелон предлагает помочь. Старика, кажется, охватывают сомнения, и сначала он отказывается, но, еще пару раз безуспешно дернув, передает цепь Гелону; тот тянет с легкостью, и крышка сдвигается, точно смазанная.

– Лампон, иди сюда.

Я подхожу и чувствую, как у меня в ушах кровь колотится. Ящик полон мутной воды, закрученных зеленых водорослей.

– Н-да, может, он нам обещал встречу не с богом, а с осьминогом? – говорю.

Старик, кажется, глубоко оскорблен, но ничего не говорит. Вместо этого он заходит за ящик, наклоняется, появляется снова с длинным металлическим шестом, у которого на конце притупленный крюк, все еще тяжело дыша, вонзает его в воду – и тогда в воздухе повисает какой-то непонятный запах. Не то чтобы неприятный, но дикий и странный. Теперь все как будто меняется. Будто открылся разлом, и сюда просачивается другой мир, и вода начинает сиять и пульсировать. Старик, по-прежнему тяжело дыша, снова вонзает крюк, и сияние усиливается, и я мельком вижу, как что-то движется под водой, будто кожа идет рябью. Запах становится сильнее, и кровь колотится в висках. Все во мне кричит, что надо убираться отсюда на хрен, и я поворачиваюсь к Гелону:

– Пойдем!

Он не отвечает, только смотрит на дрожащую воду, как зачарованный.

Я тяну его за плащ, но он – валун, с места не сдвинешь.

– Дружище, ты как хочешь, а я пошел!

Я разворачиваюсь и сваливаю. Коллекционера нигде не видно, и скоро я уже линяю вверх по лестнице обратно на палубу. Команда играет в кости, и, завидев меня, они поднимают головы. На миг мне кажется, что они на меня набросятся, но они просто кивают. Мужик со шрамом на горле даже спрашивает, не хочу ли я к ним. Я говорю “нет, спасибо”, и стою там как дурак, потому что здесь, на свежем воздухе, когда ветер касается лица, паника уходит, так что я просто стою и смотрю, как они бросают кости на доски и как поблескивают в лунном свете их выигрыши и проигрыши, пока меня не хватают за плечо, и это оказывается Гелон; его плащ местами темный, и с него капает.

– Все, пора идти, – говорит он.

Лицо у него жуть какое бледное, а голос, если не дрожит, то точно подрагивает.

– Угу, – говорю я.

Команда желает нам доброй ночи, и мы спускаемся по лестнице и спешим прочь от корабля, но не успеваем пройти и пары шагов, как голос коллекционера кричит нам вслед. Я не хочу останавливаться, но Гелон заставляет.

– Доброй ночи! – говорит коллекционер. – Чувствую, что мне понравится с вами работать.

Коллекционер машет нам рукой, и Гелон машет в ответ, а потом происходит что-то странное. Команда поднимается на ноги, и они машут нам, крича: “Доброй ночи!”, как послушные дети.

– Эй, что за херня?

– Маши, – говорит Гелон.

Мы долго машем, а потом оборачиваемся и быстро уходим от пристаней и обратно в сам город, не говоря ни слова. Только дойдя до перекрестка близ Ахрадины, Гелон говорит:

– Протяни руки.

– Зачем?

– Ну протяни.

Я протягиваю, и Гелон достает мешочек, перевязанный веревочкой. Не может развязать, рвет ее зубами. Золотые монеты сыплются мне в ладони, пока не собираются в блестящую груду.

– Охренеть, – говорю. – Это что значит?

– Продюсер, – отвечает Гелон, улыбаясь. – У нас есть продюсер.

– А…

Странно – прямо сейчас у меня в руках больше денег, чем за всю мою жизнь. У меня в ладонях лежит жалованье гончара за много лет, но все, о чем я могу думать, – то, что мы оставили на корабле. И я спрашиваю Гелона, правда ли это. Там был бог?

Улыбка сходит с его лица.

– Бог или нет, а?

Он поднимает взгляд на небеса, и глаза у него становятся серебряными от лунного света. Они сияют, будто он решил, на хрен, богом сделаться, и мне вспоминается старик со своей песней, потому что потом луна скрывается за тучей, и он такой же, как прежде.

– Да, – говорит он тихо. – Там, на корабле, был бог.

13

Раз – и мы при деньгах. Я вдруг осознаю, какие мы были дураки. Режиссеры без продюсера – все равно что корабль без паруса; для театралов деньги – как ветер для мореходов, а до этого момента у нас их ни хрена не было. Туренн – так странно зовут нашего продюсера – считает, что поставить пьесу с афинянами – блестящая идея. Театр его, видите ли, всегда завораживал, но все это лицедейство ему казалось очень уж поверхностным, очень уж безопасным, и вкладывать деньги не хотелось. А теперь, с нами, он