Славные подвиги - Фердиа Леннон

остановился в доме у Диокла. Приходи завтра утром и спой свою песню. Уверен, ему понравится. А там можем подробно обсудить твое будущее. Из тебя выйдет звезда.

– Ладно.

Я оглядываюсь, чтобы разглядеть, что это за хрен. Говорит высокий мужик в длинном мохнатом плаще, пурпурном с изнанки. Из-за темноты лица толком не разглядишь, но видно серьги, блестящие в ушах, и белоснежные зубы.

– А вот насчет веревочки на ноге… тебя правда мать на ней вешала?

Старик не отвечает, но по влажному блеску его глаз видно, что, наверное, да.

– Любопытнейший экспонат. Знаешь, я бы хотел его приобрести.

– Веревку?

– Да. Я бы, конечно, щедро возместил утрату. Как насчет пяти золотых?

В глазах старика, можно сказать, вопль. Пять золотых – деньги безумные. Но дальше он говорит что-то, что меня изумляет:

– Не продается. Прости.

– Десять.

– Что?

– Десять золотых.

Десять – это до хрена, целое состояние. На десять он сможет есть и пить еще долго. Не надо будет петь. На десять золотых он мог бы на целый год снять хорошенькую комнатушку в центре города, с ревущим огнем, и жить в уюте, не боясь ненастья; старик производит расчеты – это видно по его глазам, щекам, ногтям, которыми он царапает золотую монету.

– Не могу, – говорит он наконец. – Не могу.

Вокруг смеются, но в смехе слышно недоумение. Десять золотых за веревку? Какого хера?

– Так что, она и вправду бесценна?

Ответа нет.

– Ну ладно. Жаль, конечно, но я все равно хочу тебя кое-кому представить. Обсудить твое будущее. Будь на месте завтра утром, да не опаздывай. У тебя еще все впереди.

– Спасибо.

Старик ковыляет на своих кирпичах в какой-то переулок, и, обернувшись, я вижу, что его покровитель тоже ушел.

– Это что такое было? – спрашиваю я.

Гелон пожимает плечами, но видно – его заботит что-то другое.

– Ну что, пойдем за винцом?

Он качает головой:

– Я обратно на корабль.

– Ты опять? Кончай херню нести.

– Слушай, – говорит он. – Не хочешь – не ходи со мной, но я пойду. Ты Алекто слышал. Она сделает все, что надо, но дешево не будет.

Я говорю ему то же, что говорил раньше. Что это самоубийство, что они просто перережут нам глотки да выбросят за борт, – но бесполезно. Он просто качает головой.

– Погоди, – говорю я, вдруг озаренный. – Давай ограбим того старика. Украдем веревку и продадим богатею, который у Диокла живет.

Гелон смотрит на меня невыносимым взглядом.

– А что не так-то? Я пытаюсь найти выход. Такой, чтобы нам помирать не надо было.

– Нельзя отнимать у человека боль, – тихо говорит Гелон. – Она – только для него.

Он качает головой и уходит в сторону пристани. Я стою на месте. Может, я и боюсь подонков с корабля, но тут дело не только в страхе. А в том, как он на меня посмотрел. Другие на меня так всю жизнь смотрят, но Гелон – никогда. Так, будто я – пустое место. Я это предложил, только чтобы его шкуру спасти, а он берет и смотрит на меня вот так. Ну и на хер его. Ух, но эти подонки же его угробят. Я делаю шаг вперед. Гелона уже плохо видно вдалеке. Я едва могу разглядеть его странно косую осанку, склоненную голову, чеканный ритм его походки – а потом он исчезает, проглоченный пустотой, и я шепчу:

– Пошел на хуй, Гелон.

И ухожу.

10

У Дисмаса сегодня тихо. На стуле Гомера сидит рыбак, протирает тряпкой крюк. Увидев меня, он спешит пересесть, но возвращается, заметив, что Гелона со мной нет. Кругом пахнет краской, и я замечаю, что мебель теперь новая: столы из полированного дерева, на паре стульев даже подушки лежат. Странно, но зато хоть красавица-рабыня прислуживает. Ее волосы связаны в хвост широкой зеленой лентой, и я вижу шрам на ее руке – так и хочется дотронуться.

– Как дела?

Она оборачивается. По выражению лица мне почему-то кажется, что она не то чтобы не рада меня видеть, но от уборки столов она не отрывается.

– Ты один, – говорит она. – Никогда раньше не видела тебя без друга.

– А, да он мне не друг. Просто козел, с которым я пил.

Она приподнимает бровь.

– Мне вот интересно, – говорю, – а Дисмас тебя иногда отпускает, или ты всегда работаешь?

– Работаю.

– И нравится?

Она пожимает плечами:

– Да нормально. Лучше, чем в полях.

– Для полей ты слишком красивая.

Она смеется. И я рассказываю ей, что подумываю открыть похожее заведение, и если открою, то, может, мне понадобится девушка вроде нее. Она косится на мой плащ и башмаки. Что-то в них ее смешит.

– Но вот шрам тебе, конечно, на пользу не идет.

Она перестает улыбаться.

– Ну, бывает и хуже, конечно, но… да. И зубы еще. Думаю, может, поля тебе все-таки больше подойдут. Ты как, сильная?

Не отвечает. Только продолжает вытирать стол – но у нее такое лицо, что любое чувство сразу видно, и я хочу поцеловать ее шрам и сказать, что он красивый, но ничего такого не делаю. Вместо этого я хватаю ее за руку, щупаю мышцы, говорю, что она на вид сильная, как раз пшеницу молотить, и заказываю кувшин самого дешевого вина.

Вино кислое, и я морщусь, глотая, но оно как раз подходит под настроение. Я представляю, как Гелону к горлу приставили нож, и отхлебываю. В углу сидят несколько аристосов, играют в кости, страшно шумят. В таверне нет ничего ярче их плащей, а благовония смешиваются с запахами рыбы и свежей краски, образуя что-то странное и незнакомое. Мне не нравится. Дисмас, конечно, кабак держал, но это был наш кабак. В город вливается слишком много денег, и мне кажется, он в чем-то теряет, но может, это я просто не понимаю, что приобрел. Мне тридцать, а я с мамкой живу. Не такого я для себя хотел; но хватит ныть. Я пью. Я живой. Снова мелькает Гелон – на этот раз он истекает кровью на палубе. Я смотрю по сторонам. Рабыня подошла к столику аристосов, забирает пустую посуду. Один хватает ее за задницу, и они начинают ухать. Она его даже не отталкивает, просто стоит с таким видом, будто она не здесь, пока пацан ее лапает. Я отвожу глаза. Не мое дело. Возвращаюсь к задаче и наполняю чашу заново; из кувшина вываливается жук и начинает плавать брассом по поверхности моего первосортного. Он гребет черными ножками как сумасшедший, и я думаю, может, я ему помогу,