Славные подвиги - Фердиа Леннон

дуну, чтобы его донесло до другой стороны, пусть вылезет и живет себе, устрою ему бога из машины. Но в жизни так не бывает. Ты всегда один – пусть жук это выучит. Мы с Гелоном не друзья. Он просто козел, с которым я пил. В углу опять шумно, и я поднимаю голову и вижу, что аристос сгреб ее в охапку и посадил себе на колени. Я встаю и подхожу, сам не знаю почему.

– Ахилл! – говорит один аристос. – Присоединяйся к возлиянию!

Наверное, это один из пацанов, с которыми мы с Гелоном набухались, но я его не узнаю.

– Тебе как, нормально? – спрашиваю я рабыню.

Она не отвечает, только смотрит вперед, будто она не здесь.

– Давайте потише, – говорю. – Можно славно повеселиться и без того, чтоб драть работниц на кусочки. Правда, парни?

Они смотрят на меня как-то озадаченно. Парень, который лапает, ее не отпускает. Он плотного сложения, с тоненькими светлыми усиками и влажными голубыми глазами.

– Эй, Ахилл, не порть обстановку, – говорит тот же аристос, что и раньше. – Присядь, выпей с нами!

Я присматриваюсь к нему как следует и наконец понимаю. Волосы куда короче – та же короткая стрижка, что и у Гелона, – но длинные ресницы и серые глаза выдают, что это сын Гермократа.

– Всегда рад выпить, ребята, – говорю я. – Но будет славно, если кое-кто даст девушке поработать спокойно.

Хватала с усиками хмурится и смотрит на дружков. Он ослабляет хватку на ее талии, но не отпускает.

– У меня день рождения, – говорит он, таращась на меня.

По влажным глазам видно, что он ведет какие-то расчеты, оценивает, какую я представляю опасность; а потом по его лицу расползается ухмылка, и он сжимает грудь рабыни так, что она тихонько вскрикивает от боли.

– Ой, иди на хер, – говорит он. – Ей нравится.

Его дружки смеются. Даже сын Гермократа ржет себе, вино из кувшина наливает. Я вырываю кувшин у него из руки и отпиваю. Тогда-то они замолкают.

– Вкуснотища, – говорю. – Куда лучше, чем мое пойло. Ай, хорошо предаваться возлиянию с другими гражданами. Ну, я-то голяк, а вы – золотые ребята. Глоток такого винца стоит больше, чем моя одежда, но мы же сиракузяне. Мы же братья, да, ребят?

Тишина.

– Выпьем за демократию!

Я осушаю кувшин – немного вина стекает по подбородку, – а потом делаю вид, что собираюсь передать его, будто у нас настоящее возлияние. Но вместо этого я огреваю им усатого по лицу, раз – и он воет на земле. Рабыня сбегает подальше и исчезает где-то за стойкой. Теперь все аристосы на ногах – вид такой, будто готовы убивать, – и я чуть отступаю.

– Мы тебя сейчас отмудохаем, – говорит какой-то тощий подонок.

Их четверо, и, если они шевельнутся, мне крышка. Но я чувствую, что кто-то подходит сзади. Рыбак, который занял стул Гомера. У него в руке крюк, и аристосы присматриваются к блестящему острию.

– Только попробуйте, – рычит рыбак.

Кажется, им хочется, но он рубит воздух крюком, и они отступают к двери.

– Спокойной ночи, граждане, – говорю я, подмигнув. – Увидимся на собрании!

Один из них что-то говорит про то, что сломает мне ноги, другой – про то, что снесет мой дом, но сын Гермократа меня пугает больше других. Он не угрожает, не кричит, просто пялится на меня холодными глазами, что-то шепчет дружкам, и они уходят.

– Премного благодарен, – говорю я.

Рыбак убирает крюк.

– Чтоб я позволил этим подонкам трогать местного, – говорит он.

Скоро мы уже за его столом, пьем кислое вино. Рабыня стоит за стойкой и поглядывает на нас. Я не понимаю выражение ее лица, гадаю, что она обо всем этом подумает. Я обычно не очень-то по дракам, и теперь, когда все кончилось, меня потряхивает. Когда я пытаюсь налить вино, на стол попадает больше, чем в чаши. Я ужасно хочу с ней поговорить и вливаю в себя вино, чтобы подойти с новым заказом.

– А где Гелон был? – спрашивает рыбак. – Он-то в драке хорош.

– На хер Гелона. Кидала он, мужик. Не доверяй ему.

Рыбак, кажется, ошарашен, и я натягиваю улыбку и спрашиваю, можно ли посидеть на стуле Гомера.

– Конечно, – говорит он, вставая, – ты заслужил.

Я медленно опускаюсь, радуюсь тому, как дерево скрипит под моим весом.

– Если б Гелон здесь был, я б ему врезал, да только он мертвый, наверное. Ха!

Я поглаживаю рукой бронзовую табличку: “Стул Гомера”. Я все улыбаюсь, но живот у меня сводит. Когда мы были маленькие, в Сиракузах театра толком не было, для таких как мы – точно. Эпос был всему голова, особенно для Гелона, и можно сказать, что, если бы не Гомер, мы бы не подружились. Однажды после школы он сказал, что собирается стать певцом; все остальные мальчишки над ним поржали, кроме меня. Я сказал: почему нет, мне тоже очень нравится. Проблема была в том, что денег у нас не было. Ни один певец не станет учить поэмам задаром, пришлось выкручиваться. Я продал прялку моей мамки, а Гелон – скребок своего папки. Гелона побили, но моя мамка просто расплакалась, а я ей сказал, чтобы не волновалась, что я буду певцом, а она теперь сможет отдохнуть. У Гелона память была как почва, все впитывала. Певец предложил его взять настоящим учеником, но папка Гелона ни в какую не соглашался. Он – сын гончара, и все тут.

Я сказал: “Не волнуйся, певец, можешь взять меня”. Певец отказался. В тот вечер мы с Гелоном бродили по городу туда-сюда, было нам лет десять-одиннадцать, и я спросил: что мы теперь будем делать? А он улыбнулся – вокруг глаз от синяков фиолетово, губа разбитая, – и как пустится рассказывать первую песнь “Одиссеи”, и на время мне стало все равно, что я бедный или что мы с мамкой одни, потому что мой папка сбежал, а теперь еще и я ее предал. На все было плевать, кроме его слов. И после этого мы были не разлей вода. Даже когда он женился и сына завел, он со мной не расставался, ввел меня в семью. А теперь я тут сижу, пьяный, хвастаюсь, как я разобрался с каким-то богатеньким ничтожеством, когда мой лучший друг, может, истекает кровью. Я встаю и бормочу какое-то оправдание. Рыбак, кажется, удивлен, даже оскорблен. Но ну его на хер. Потому что Гелон сейчас там, на корабле, и он один.

11

Снаружи та еще буря. Волны разбиваются о пляж, и, когда с