Славные подвиги - Фердиа Леннон

У него загораются щеки. Заливаются румянцем, как часто бывало, когда он был упитанней, но сейчас это не от еды, а от ярости. Придется по-другому попробовать.

– Извини, – говорю. – Извини, пожалуйста. Больше не повторится.

– Знаю, что не повторится. Поэтому тебе вход и воспрещен. Значит, тебе здесь не рады. Сам уйдешь, или мне Хабрия позвать?

Я достаю золотую монетку и с силой брякаю ей о стойку – и взгляд Дисмаса, конечно, сразу прикован к ней. Даю монетке полежать, а потом перебрасываю ему. Он пытается поймать, но не успевает, и она отскакивает от его дряблой шеи и падает на пол. Он встает на колени, поднимает монетку, прикусывает.

– Опять за старое, – говорю. – Знатный аппетит был у этого парня. Однажды видел, как он теленка съел в одиночку.

Уголки ее губ приподнимаются, но она не дает улыбке разрастись.

Дисмас вынимает монетку из пасти:

– Лампон, это чистое золото. Ты где это взял?

Я пожимаю плечами и открываю кошель, чтобы он заглянул:

– Смотри, это ее домик, – говорю. – Но она с другими монетками не ладит. Ну, кроме своей близняшки. – Я достаю второй золотой диск. – Я подумал, может, переселю их тебе в карман. Что, неправильно подумал?

Первая монетка уже исчезла, и теперь он глядит на вторую.

– Мне все еще воспрещен вход?

Он качает головой и смеется:

– Конечно нет, Лампон. Ты же меня знаешь. Кровь разыгралась, нужно было выпустить. Отец того парня поднял хай, но все утрясется. Без вас с Гелоном никак.

Я бросаю ему вторую монетку, и он ловит.

– Приглядывай за ними, – говорю. – Хорошие девочки.

Золото быстро исчезает. За время нашей беседы девушка тоже куда-то делась.

– Как ее зовут? – спрашиваю я.

– Кого?

– Ту, с кем я разговаривал.

Он медлит, будто ему нужно вспомнить:

– Лира.

– Лира из Лидии. А что, звучит.

– Чего?

– Лидия. Она из Лидии. Сука, твоя же девочка, хоть это ты должен знать?

По виду Дисмаса кажется, что он раздумывает, не прогнать ли меня обратно, но потом он просто кивает:

– Конечно. Да, лидийцев много продавалось, когда я ее купил. Сейчас их уже поменьше. Это все волнами идет, кажется.

– Да, так и есть.

Я достаю серебро и заказываю еще катанского красного и чего-то для Дисмаса. От злобы не осталось ни следа, и он принимается болтать о том, как он мучается со строителями в своем новом заведении. Рабочие попались мутные, кладут липовые кирпичи, которые уже трескаются.

– Они меня не проведут, – говорит он, пригубливая вино. – Не для того я вкалывал. Думаешь, легко мне было?

– Ты свое богатство заслужил. Это сразу видно.

Он хмурится, но видно, что ему приятно.

– А вот насчет девочки, – говорю я как бы мимоходом. – Ты как, не будешь против, если я за ней зайду как-нибудь? Типа погулять? Заплачу с радостью.

Дисмас улыбается до ушей:

– А-а, так и знал. Если хочешь перепихнуться, могу ей прямо сейчас сказать. У нас на втором этаже комната.

Я мечтал об этой девушке каждую ночь. И сейчас можно просто сказать “давай”, бросить ему монет и пойти наверх. Все просто.

– Нет, – говорю. – Спасибо, но нет. Ну, может, на прогулке, но мне нравится с ней разговаривать, понимаешь? Она девушка интересная.

Дисмас посмеивается и зачерпывает пару оливок из кувшина, закидывает в рот блестящими от масла пальцами. Все вдруг кажется грязным, будто захватанным жирными руками, и мне хочется что-нибудь сломать, но я не ломаю. Просто опускаю взгляд на свои крокосы – из-за моего увечья левый сидит кривовато. Они для меня чересчур, на самом-то деле. Как костюм из лавки Алекто – и я закрываю глаза.

– Мужик, ты чего? Если ты на прогулку хочешь, не вопрос, хоть в поход ее возьми, мне похрен. Мне ее прямо сейчас позвать?

– Сейчас не могу. Я занят.

– А когда? Только не вечером. Она мне, знаешь ли, здесь нужна.

– Днем. Послезавтра. Я за ней зайду.

– Заходи-заходи, Лампон.

Он снова заливается смехом, и мне кажется, я его и в самом деле ударю.

– Чего? – спрашиваю я как ни в чем не бывало.

– Да просто смешно. Война все изменила, и я знаю, что уже удивляться нечему, но Лампон-богатей… Да, признаюсь, такого я не ожидал.

– Ага, – говорю я и вижу, что девушка в углу протирает столы. Понимаю, что она все это слышала.

Я снова на рынке. Не знаю, сколько я провел в кабаке, но несколько чаш пропустил, и в голове такая мутная боль, которая бывает, когда начинаешь пить посреди дня и вдруг останавливаешься. Воздух как будто кислый на вкус, но надо спешить, если я хочу со всем разобраться. В лавке Скирона тихо, дневной приток покупателей схлынул. При виде меня он сначала делает раздраженное лицо, но одергивает себя и машет рукой. Пшеница на месте, поднимается горками над горшками. Зерна того же цвета, что и клонящееся к закату солнце – золотые с красным отливом, и пахнут прекрасно.

– Лучше в Сиракузах не найдешь, – говорит он с гордостью. – Еле добыл, но говорил же, что достану. Ты чего так долго?

– Дела.

Он спрашивает меня, чем я теперь занимаюсь, и мои мысли блуждают, так что я даже не понимаю, что говорю, но, видимо, что-то связное, потому что он кивает и спрашивает, как я думаю доставить зерно на место.

– А есть у тебя тележка или что-то такое?

Есть, но за отдельную плату. Кто бы сомневался.

– За все сорок драхм, – говорит он.

Я тянусь к кошелю и сразу понимаю, что что-то не так. Он все еще на месте, плотно прикреплен к поясу из оленьей кожи, но вообще ни хрена не весит, едва звенит, когда я его поднимаю.

– Напомни, сколько оно там стоит?

– Сорок. Я видел, сколько у тебя было. Должно хватить без проблем.

В кошеле едва набирается восемь. Куда они все, на хрен, делись? Меня обокрали, что ли? Нет, я знаю, что не обокрали. Как же я проебался.

– Э, брат, цена высоковата, – говорю. – Я думал, ты мне поможешь.

– Не высоковата, Лампон. Столько товар стоит. Я тебе так и сказал. У тебя же есть деньги. Я видел.

– Меня ограбили, – говорю. – Город к чертям собачьим катится. Какой-то сопляк из Карфагена. Больше восьми не могу заплатить, брат. Клянусь.

У Скирона чуть ли не пена идет изо рта. Он начинает орать о том, что восемь даже себестоимость не покроет, что он будет в убытке, и что это не по справедливости.

– Хочешь – соглашайся, хочешь –