Славные подвиги - Фердиа Леннон

Дарес кивает так, будто понимает, и, по-моему, это правда так, но остальные дети так и таращатся. Страбон, кроха, который молился за братика, озадачен больше всех. Он отходит было от нашей труппы, почти как лунатик, вытянув руки вперед, будто хочет проверить, настоящие ли они, но один из товарищей берет его за руку и тянет обратно.

– Здесь надо держаться вместе, – говорит Гелон. – Кто из вас не сможет – тому конец, ясно?

Дарес горячо кивает и поворачивается к друзьям:

– Поняли?

Остальные пятеро кричат, что поняли, и мы идем дальше. Я толкаю тачку, а детишки вышагивают рядом, так что нас того и гляди перепутают с погребальной процессией афинян. Что бы они сделали, если бы знали, что в этой тачке? На вид они слишком слабы, чтобы драться, но всякое может быть; поэтому мы еду и накрыли. Видят они только драное полотнище, и мне кажется странным, что, пока они качают на руках свои погребальные камни, мимо них катятся недели, а то и месяцы жизни, а они не знают. Наверное, некоторые вещи лучше не знать.

Мы находим Нуму в том же тоннеле, что и раньше. Скоро приходит и Пахес. В прошлый раз мы оставили им мешочек вареного овса, и оба уже выглядят лучше.

– Ну как, репетировали?

Молчание.

Они таращатся на детей. Дети таращатся на них.

– Мальчики, это Пахес и Нума. Эти двое – лучшие актеры на свете. Пахес, Нума, знакомьтесь, это мальчики.

– Они будут помощниками режиссеров, – говорит Гелон.

Помощники и актеры по-прежнему глядят друг на друга с опаской.

Затем Дарес снимает полотнище с тачки.

– Вы, наверное, очень голодные, – говорит он, и отрезает каждому по толстому куску сыра.

Какая странная штука – голод. Может, вся любовь рождается из недостатка? Может, именно так появляются чувства? Не из того, что есть, а из того, чего нет. Нужно ли опустеть, прежде чем тебя наполнят? Я не философ, конечно, но об этом я думаю, когда у Нумы и Пахеса широко раскрываются, загораются глаза, и они вцепляются в сыр. Даже Дареса несколько выбивает из колеи то, как они набрасываются на еду. Когда сыра больше нет, я даю каждому вина и по паре мисок ячменя – они прячут его под камнями в тоннеле.

– Умно, – говорю.

Скоро подтягивается хор. Мы кормим их перед выступлением. Дети раздают еду и питье, пока Гелон объясняет, что эти ребята – помощники режиссеров и теперь будут работать с нами. Некоторые из хористов, кажется, озадачены, но остальные просто кивают и уплетают за обе щеки. Я велю Даресу убедиться, чтобы каждому дали чуть сверху, чтобы оставить на потом. Каждый получает на руки сыр, вино и оливки. Еда действует на них, как амброзия или вера, и их ноги и лица кажутся почти что полными жизни, и, когда я спрашиваю, готовы ли они прогнать пару сцен, они, кажется, почти рады.

У нас за спиной кто-то откашливается.

Гелон, забравшийся на тачку, объявляет, что хочет сказать пару слов, прежде чем мы начнем. И вот что он говорит.

15

– Я впервые попал в театр лет в семь-восемь. Играли не Еврипида. Софокла. “Царя Эдипа”. Тогда-то все и началось. Я был мальчишкой, сидел у папки на коленях, смотрел, как обреченный царь пытается узнать, кто убил его папку, и жутко ему сочувствовал. Представил себе, каково это, сжал папкину ладонь и сказал, что никогда-никогда его не убью. Папка велел не шуметь. – Рассказ Гелона прерывается странным смехом.

– В тот вечер я себя ужасно чувствовал. Я плакал, меня лихорадило. Зачем боги позволили Эдипу убить своего папку, и жениться на мамке, и ослепить себя? Зачем с ним так поступили, ведь ясно, что он был хороший? Разве нельзя было это остановить? Может, боги слабые? Может, им все равно? Я плакал и ничего не понимал, но знаете что? Я вспомнил, что Эдип хороший. И пусть он творил ужасные вещи, и пережил ужасные вещи, и пусть богам все равно – он хороший. И я помню, как в детстве думал, что это все ужасно грустно и красиво. Что, даже если случится с тобой такое, хуже чего на свете не бывает, все равно можно сохранить достоинство. И я не чувствовал себя таким одиноким. А мне было ужасно одиноко, когда я был маленьким. – Он делает глоток вина, откашливается.

– Я люблю Афины. Наверное, я всегда буду любить город, породивший эту пьесу. Теперь Еврипид мне нравится больше, но я рассказал вам про “Эдипа”, потому что это первая пьеса, которой я проникся. Я вас не ненавижу. Просто не могу. Хоть вы и пришли поработить нас – все равно не могу. Я верю, что в городе, где создаются такие пьесы, есть что спасать. Поэтому я здесь. – Гелон обводит всех взглядом. – Наверное.

Афиняне смотрят на него не отрываясь. С тех пор как его мальчонка умер, я не слышал, чтобы Гелон говорил столько за один раз. Он никогда раньше мне этого не рассказывал. У афинян странный вид. По-моему, они не все поняли, но суть уловили. Этот мужик, забравшийся на тачку, любит их театр. Безнадежно в него влюблен – и можно сказать, благодаря театру он немножко любит их тоже, и поэтому мы здесь.

Зная, как они сломлены и голодны, можно подумать, им будет плевать, что какой-то сиракузянин любит их театр, но это не так. Только взглянешь на их лица – и сразу видно. В последний раз такие лица у них были два года назад на поле битвы, когда я таращился издалека на их сверкающую броню. Теперь у них в глазах то же чувство, пусть и во много, много раз слабее – гордость. Эти ребята гордятся тем, что они афиняне. Момент быстро проходит, но тут не ошибешься: это гордость, прекрасная и нелепая.

Гелон спрыгивает с тачки, и они ковыляют к нему. Спины у них чуть распрямились. Один афинянин, мужик постарше с длинными серебристыми волосами и бородой, спрашивает, с какой сцены начать. Гелон говорит, что решать им – сначала я нахожу это странным, но потом до меня доходит: он старается придать им уверенности. Решают начать с одного из агонов. Сцены, где Медея впервые говорит хору, что хочет убить своих детей, а хор говорит ей, какая она ужасная мать. И я вспоминаю вечер, когда Гелон сказал, что хочет поставить спектакль. Тогда он спел песню хора из “Медеи”. Она