Славные подвиги - Фердиа Леннон

на него, давит башмаками, пока тот не лопается, забрызгивая наши ноги алым. Потом он хватает меня за горло и отрывает от земли.

– Лампон, еще раз предложишь вино – я тебе череп к херам проломлю.

Гелон делает шаг вперед, и Битон меня отпускает. Я падаю в пыль, хватая ртом воздух.

Теперь они приближаются друг к другу, принимают боевые стойки. Гелон высокий, жилистый и сильный, но Битон – огромный хрен, сложенный, как бык. Я знаю мало людей, которые выиграли бы драку с Гелоном, но Битон точно в их числе.

– Хватит! – кричит Дарес.

Он бросается между ними, храбрый сучонок.

Битон опускает взгляд на мальчика. У него на губах брызги слюны, и я не уверен, что он вообще видит Дареса.

– Мой папа и твой сын служили вместе, – говорит Дарес, трогая Битона за руку. – Они дружили.

У Битона трясутся щеки и сжат кулак, и я думаю: сука, он же сейчас ударит пацана, – но он не бьет. Просто медленно отступает.

– Гелон, я так дело не оставлю, понял? В следующий раз тебя даже дети не спасут.

– Как скажешь, Битон. Приходи, как соберешься.

Битон кивает.

– Я тебя найду. Ты думаешь, ты жесткий, но я, блядь, сомневаюсь. Я знаю, ты притворяешься. Я тебя еще ребенком помню – знаешь, какой ты был рохля? Все время ревел и пел себе песенки, как девчонка. Ты – слабак, Гелон, и все узнают, какой ты на самом деле.

Битон дергается, и у него в глазах пустота – черное море во время затмения. Он ни перед чем не остановится. Почва прогнила насквозь, ни одному семени больше не прорасти – он и сам как Медея.

– Увидимся, Гелон.

Он снова закидывает дубинку на плечо и уходит. Не завидую пленнику, который сегодня попадется ему на глаза. Даже Гелону, кажется, не по себе, а кое у кого из ребят глаза на мокром месте. Страбон вцепился в свою лошадку от испуга. Актеры долго не возвращаются, но наконец решаются подойти. Сначала Пахес, потом Нума, и афинянин с серебристыми волосами тоже. Наконец, мало-помалу, к нам подтягивается остаток хора. Правда, их трясет что пиздец – чуть не сбегают в тоннель, когда ворона каркает.

– Вы насчет Битона не переживайте, – говорю. – Ему просто Софокл больше нравится.

Никто не смеется, но Гелон смотрит на меня так, будто рад, что я это сказал. Он кивает и начинает напевать музыку из сцены. Сначала он один, потом присоединяется Дарес. Хористы начинают переступать под ритм, и ему подыгрывает звон цепей, добавляя живости. Нума расхаживает перед ними. Он еще не Медея, но уже и не он. Наконец Страбон тоже начинает напевать, прижав деревянную лошадку к губам, будто музыкальный инструмент. Они начинают сцену сначала, и, кажется, явление Битона добавило сцене нужных красок и ужаса, потому что теперь она лучше, чем была, в ней больше безумия, грусти, отчаяния, и я думаю: это все правда.

Мы – режиссеры.

16

Я прямо говорю Гелону, зачем мне нужны деньги. Звучит так себе: мол, дай мне золота, чтобы Дисмас разрешил мне часок погулять со своей рабыней по пляжу. Он меня сразу пошлет. Не сомневаюсь, но спросить надо.

– Ладно.

– Что?

Гелон достает кошель и отсыпает горсть монет.

– Есть одно место, – говорит он тихо. – Маленькая бухта, где-то в миле от Ахрадинских врат.

– Да?

– Мы с Десмой туда ходили, когда только начали встречаться. Море совсем неподвижное, и вечером можно смотреть на городские огни, но никого, кроме вас, нет. И дельфинов видно. Лампон, там так красиво.

Я хочу его обнять, сказать, что никогда не забуду, – но не говорю. Просто кладу монеты в карман и говорю, что потом приду на репетицию и что пусть он возьмет оружие, потому что Битон свое слово сдержит.

– Я тоже.

– Конечно, дружище. Ты и победишь, но лучше перестраховаться.

Гелон хмурится – кажется, понимает, что я это не серьезно, – но ничего не говорит, и мы прощаемся.

Я не иду к Дисмасу сразу. Сначала я захожу домой и переодеваюсь в хитон цвета молнии и крокосы. Я капаю себе на ладони оливкового масла из амфоры на столе и втираю в волосы и бороду, накручивая завитки на пальцы изо всех сил. Зеркала нет, чтобы посмотреться, но ладно, и так сойдет. Мамка держит небольшой участок за домом. Не настоящий сад – его хватает только вырастить овощей на рагу да цветов для подоконника. В этом году почти нет цветов, потому что засуха была, и я не хочу их срывать, потому что она этих гаденышей месяцами растила, целые мили ходила к городскому колодцу за водой, но похрен. Она же хочет внуков. Я срываю под корень все то немногое, что расцвело, и захожу обратно, чтобы втереть еще масла в кудри и в бороду.

Теперь я готов.

Вечерние посетители еще не нагрянули, и у Дисмаса в таверне сонно. Он возится за стойкой сам, протирает чаши тряпкой.

– Отлично выглядишь, Лампон, – говорит он. – Она наверху, собирается. Выпьешь?

– Не, спасибо, – говорю.

– Лира! – кричит он. – Давай живее. Он пришел.

Дисмас оборачивается ко мне, улыбаясь:

– Три драхмы. Ты, главное, не забудь, чтобы к вечеру она вернулась. Тут после заката яблоку негде упасть, а я уже уйду.

Я отдаю ему деньги.

– Благодарю.

Сегодня даже не жарко, но по моему лицу струится пот. Я утираюсь, и рука у меня жирная от масла, да еще и трясется.

– Слушай, а налей мне по-быстрому.

– Катанское красное?

– А есть что покрепче?

Дисмас достает темную бутыль с оранжевой крошкой в глине, похожей на искры, и наливает из нее в чашу совсем чуть-чуть.

– И все?

– Попробуешь – поймешь.

Я выпиваю залпом и меня чуть не рвет.

– Ебать, – едва выговариваю я, – это что такое?

– Скифское. Я этим вообще обычно столы протираю, но тебе, похоже, было надо.

Та еще мерзость. У меня жжется в глотке и в груди, но вместе с болью я чувствую, что расслабляюсь. Нервы все еще шалят, но мне уже не кажется, что в животе у меня извиваются змеи – так, черви, – и я напоминаю себе, что она – просто рабыня. Делов-то, Лампон. Просто рабыня.

– Вот она.

За стойкой открывается дверь, и выходит Лира: нерешительно, даже застенчиво. На ней зеленое платье из тонкой, почти прозрачной ткани. Обычно за работой она убирает волосы, но сейчас они распущены, спадают на плечи густыми, темными, лоснящимися локонами, и я дергаюсь, будто меня кто-то ударил.