Славные подвиги - Фердиа Леннон

– Это тебе, – говорю я, отдавая ей цветы.

– Что скажешь? – спрашивает Дисмас.

– Спасибо, они чудесные.

Она прижимает их к носу.

– Чтобы к закату вернулась.

Дисмас провожает нас до двери таверны, как будто он ее отец. И я представляю, что так и есть. Она – сиракузянка, и я ухаживаю за ней, как положено, и отец все одобряет. Вроде помогает, и я уже воспрянул было духом, но тут Дисмас наклоняется к ней и шепчет на ухо:

– Ты о нем позаботься. Пока смена не начнется, делай все, что он захочет.

Она кивает и снова нюхает цветы, будто хочет прикрыть лицо, и мы выходим вместе.

В последние пару дней небо какое-то красноватое, и от строительной пыли на улицах висит дымка, за пару шагов уже плохо видно, и иногда мне страшно потерять ее в толпе, но она держится рядом. Ее пальцы задевают мои, и я не раздумывая хватаю ее за руку, и она сжимает мою ладонь в ответ, и я сияю от радости, но потом будто снова слышу слова Дисмаса – “все, что он захочет”, – и отпускаю. Она спрашивает, куда мы идем, и я говорю, что это ей решать. “Куда хочешь”, – говорит она, и дальше разговор ходит кругами, и мы тоже; целых два раза обходим вокруг рынка, пока я не вспоминаю бухту, о которой говорил Гелон, и не думаю: ладно, по хрену.

– К морю, – говорю я. – Давай пойдем к морю, только сначала я закуплюсь.

Скирон там же, где обычно, облизывает губы и выкрикивает цены на зерно. Я раздумываю, не подойти ли к его лавке с Лирой под руку, чтобы испортить ему настроение, но решаю, что не надо. Этим я добьюсь только того, что мамка об этом узнает, и еще с какими-нибудь жуткими подробностями. Да и вообще, нам же не нужна пшеница или ячмень, только выпивка. Я хочу катанского, но помню, что Лира не любит красное, так что беру еще италийского белого – виноторговец говорит, что оно на рынке “навело шороху”. В моих карманах оно шороху точно навело, вон сколько монет из них на прилавок прыгает. На закуску я беру буханку свежеиспеченного ржаного хлеба, все еще теплую, с кусочками маслин. Лира выбирает пару кусков мягкого сыра, и мы направляемся к бухте.

Идти неблизко. Пляж здесь в основном из острой гальки, и пару раз она останавливается, чтобы достать камешек из башмака. Я прошу дать мне один, и хотя просьба, кажется, ее удивляет, она передает камешек мне. Он круглый и темно-желтый, обкатанный морем, и я говорю, что он стоит целое состояние.

– Правда? – спрашивает она с некоторым интересом.

– Ага, – отвечаю я. – Говорят, давным-давно он застрял в башмаке богини Лиры.

Отстой какой-то, но ничего больше в голову не приходит. Она качает головой и смотрит в сторону моря. Над ним висят тучи, и поверхность моря напоминает расплавленное железо, без обычной синевы. Но в море все равно кто-то да плавает – над металлическими волнами болтаются головы, и иногда поднимается бледная рука или нога.

– Ты умеешь плавать?

Она смотрит на меня так, будто я заставил ее подумать.

– Не знаешь, умеешь ли?

– Когда была маленькая, умела. Но я давно не плавала.

– А, такое не забываешь.

Фраза повисает в воздухе, и мы идем дальше. Чуть впереди – святилище Протея. Во время войны здесь было много народу – все, кому выпало служить на корабле, приходили и делали подношения, – но с тех пор здесь поутихло. Жрец, присматривающий за святилищем, сидит на ступенях и играет с кошкой. Он выпустил нить из своего плаща и болтает ей в воздухе, так, что каждый раз кошке совсем чуть-чуть не хватает, чтобы дотянуться, и, когда она прыгает и промахивается, он улыбается так, будто облапошил самого Гермеса.

– Вот долбоеб, – говорю. – Неудивительно, что люди теряют веру.

– Долго еще?

Идти еще милю или около того, но я так не говорю. Я спрашиваю:

– Устала?

– Нет. Нет, гулять приятно. Вот только эти башмаки… просто ужасные. У меня еще священный камешек есть, хочешь?

– Давай.

Этот не такой гладкий, как прошлый, и серый, как небо над нашими головами, но я все равно убираю его в карман. Следующую версту мы почти не говорим, идем в тишине. Но молчание у нас не уютное, совсем нет – такое напряженное молчание, когда чувствуешь, как пульсируют мысли второго человека, как мертворожденные предложения исчезают, не успев слететь с губ. Я хочу поговорить, но ничего хорошего не приходит в голову, и я просто спрашиваю, нет ли у нее опять в башмаке камешка.

– Вроде нет, – говорит она. – Будет – скажу.

Мы уже почти у бухты Гелона. Когда море чуть отступает, в утесах становится видно пещеры. Некоторые говорят, здесь циклоп взял в плен Одиссея. Наверное, поэтому Гелон сюда Десму и привел. Здесь красиво, спору нет, но Гелону всегда нужно что-то еще. Обычно мы верим в мифы, потому что связываем их с местами, которые существуют на самом деле, и это добавляет мифу красок, но с Гелоном все наоборот. Благодаря историям он верит в то, что видит прямо перед собой.

– Говорят, вон в той пещере Одиссей ослепил циклопа.

– А-а.

– Сейчас ее не видно. Прилив.

Она вежливо кивает, но видно, что мысли ее блуждают. Рабыне становится скучно.

– Как ты думаешь, ты когда-нибудь увидишь Лидию снова?

Она вздрагивает и смотрит на меня, будто внезапно проснувшись.

– Не знаю, – говорит она.

– Шансов, наверное, ма… – Я замолкаю. – Давай тут присядем.

Знакомый румянец заливает ее щеки от уха к подбородку. Я забыл взять покрывало, поэтому приходится сесть прямо на влажные камни, и я раскладываю съестное. Зажим на одном из мехов ослаб, и верх буханки размяк от вина. Я отрываю его и бросаю в сторону, и почти мгновенно поднимается вихрь перьев – чайки налетают. Может, захмелеют.

– Наверное, я никогда не вернусь.

Она смотрит прямо перед собой, на винно-темное море. Чувствую укол совести, но что-то во мне шепчет: давай, продолжай в том же духе.

– Реалистично, – говорю. – Пожалуй, ты права.

– Когда-то я была уверена, что вернусь. Что что-то случится. Отец за мной приедет. Дисмас влюбится и освободит. Война… – Она смеется. – Не представляешь, как я хотела, чтобы Афины победили. Помнишь, они бросали листовки в город?

– Ты умеешь читать? – удивляюсь я.

Она кивает и отхлебывает вина:

– В Лидии женщин учат читать. Я раньше много читала, но лучшее, что мне попадалось на глаза, – это те листовки. “Афины пришли