Славные подвиги - Фердиа Леннон

потом, пока мышцы не начинают болеть, а кожа на пальцах не морщится, как свернувшееся молоко. Больно не на шутку, но серебро, которое я получаю взамен, еще серьезней. Платят немного. Едва хватит на пару кувшинов у Дисмаса – но и тратиться я буду не на выпивку.

Позже, когда я иду к карьеру, один по пустой дороге, я слушаю, как побрякивают монеты у меня в кармане – куда тише, чем звенело в кошеле, который мне дал Гелон, но эта музыка мне милее, потому что она моя, и ее тоже, и я знаю, что со временем мы сложим из нее песню.

Гелон и Дарес стоят у перекрестка с тачкой, и оба смеются. Я так давно не слышал, чтобы Гелон смеялся, что резко возвращаюсь с небес на землю.

– Доброе утро, Лампон! – говорит он с улыбкой.

– Доброе утро, Лампон! – вторит Дарес, и с интересом добавляет: – Что с рукой? У тебя кровь.

– Волк, – говорю. – Такой, что Цербер рядом с ним – щеночек. Но не бойся, я его поборол.

Дарес смотрит скептически, и я перевожу тему, спрашиваю, где остальные. От этого Дарес хмурится и чуть выпрямляет спину:

– Простите, пожалуйста. Знаю, это не очень хорошо, просто они у нас юные, незрелые еще, за временем плохо следят. Но вы не волнуйтесь. Я им сделаю выговор.

Теперь моя очередь улыбаться:

– Строгий ты начальник, Дарес, – говорю. – Хороший солдат из тебя выйдет.

– Генерал, – серьезно поправляет он. – Стратегия меня чрезвычайно интересует.

Я киваю, зачерпываю орехов из мешка, который лежит в тачке, кладу парочку в рот. Какое-то время мы стоим, и говорит в основном Дарес. О том, какие у него идеи насчет постановок. Он хочет знать: а на мечах драться будут? Гелон отвечает, что в “Медее” на мечах никто не дерется, и в новой пьесе Еврипида, насколько он знает, тоже, но Дарес не сдается. Он говорит, что Медея всегда может сбежать из Коринфа с боем, и разве место действия новой пьесы – не Троя? Гелон треплет его по волосам и говорит, что обдумает вопрос.

Вдалеке раздается смех и шарканье маленьких ножек. Подтягиваются остальные ребята – я так и чувствую, как все вокруг меняется, даже воздух. Будто от их восторженной болтовни даже пустая дорога становится радостней, и кажется, что солнце тоже греет чуть сильнее, как бы из солидарности.

– Вы опоздали! – говорит Дарес.

Дети замедляют шаг и опасливо переглядываются. Кроха Страбон от них здорово поотстал, ему приходится бежать, чтобы нагнать, и он ужасно рад, что они притормозили; он не останавливается, чтобы узнать почему, – просто с хохотом обгоняет своих дружков и с разбегу врезается в Дареса.

– Страбон, ты опоздал, – разъяренно повторяет Дарес.

– Все хорошо, – говорит Гелон. – Он пришел сейчас, значит, так было надо.

Гелон роется в тачке и начинает раздавать детям фиги, и хотя Дарес, кажется, недоволен, что опоздание поощряется, он ничего не говорит.

Сегодня у входа в Лаврион другой страж. Коренастый мужик с разбитой губой. Судя по виду, он с похмелья и спит на ходу; Гелон суется было в кошель за серебром, но я останавливаю его и даю стражу бухла – он берет и машет рукой, пропуская нас без вопросов.

– Чего на него деньги тратить, – говорю.

Гелон кивает, накрывает полотнищем еду, и мы катим тачку вниз, в яму. Должно быть, ночью ветер срывал листья с деревьев, потому что карьер весь ими устлан, будто богиня Карпо[3] сбросила с себя красно-золотую кожу. У некоторых пленников, которые таращатся на нас, пока мы катимся мимо, даже поблескивает в волосах листва, будто на них венцы, и они кажутся царями в оковах.

Могил снова стало больше, камни свалены грудами высотой примерно со Страбона, и про себя я молюсь, чтобы не оказалось, что под этими камнями лежит кто-то из наших актеров. Запах тоже стал получше. Может, это благодаря погоде, прохлада чуть умерила гниль – но, в любом случае, запах карьера изменился. Пахес замечает нас раньше, чем мы его, и радостно видеть, что ему получше. Выглядит он все еще ужасно, но черные волосы стали погуще, и кожа не так висит. Он хватает меня за руку и улыбается, говорит, все репетировали. Он ведет нас к стенам карьера, навстречу остальным хористам. Сначала я их не вижу. Пахес объясняет, что они прячутся в тоннелях, и тогда я замечаю, как из темноты глядят их влажно блестящие глаза.

– Слышу, Пахес вас хвалит, – говорю. – Горжусь вами, ребята.

Глаза моргают, и постепенно афиняне начинают выползать на животах – от извести лица у них белые, будто у божков из слоновой кости. Гелон подходит к одному из них и протягивает руку, помогая подняться; увидев это, Дарес бросается делать то же самое. Вскоре его примеру следуют все дети, вприпрыжку несутся к стене и помогают бледным созданиям подняться с земли. Страбон такой крошечный, что пошатывается, когда пленник берет его за руку, но не сдается – и вскоре пленник уже на ногах, и Страбон, горделиво улыбаясь, подводит его к тачке, и, если посмотреть под определенным углом, неудивительно, если кто-то подумает, что это просто отец и сын, и что-то в том, как афиняне берут мальчиков за руки, и в том, как у мальчиков меняются лица, наталкивает меня на мысль, что, может, эти бедолаги, сами того не зная, разыгрывают друг для друга роли отцов и детей – наверняка же у многих из пленников дома дети, которых они больше никогда не увидят, – и мне хочется отвести взгляд, будто я увидел что-то слишком личное, так что я отворачиваюсь и пересчитываю куски сыра в тачке.

Этим утром до репетиции дело долго не доходит. Афиняне прямо-таки набросились на еду, и настрой у них не самый бодрый, но это, кажется, у них всегда так. Они всегда, как поедят, в первый час все делают с какой-то вялостью, но иначе никак, без еды совсем херово. Проблема не в этом. Проблема в том, как бы нам объединить “Медею” с этой новой пьесой, с “Троянками”. Не уверен, что мне нравится идея их слепить вместе. По-моему, нужно ставить либо одну, либо другую, но Гелон не согласен. Говорит, мы уже слишком много времени убили на “Медею”, чтобы ее бросать, и, по его мнению, это лучшая пьеса Еврипида. Нет, “Медею” надо оставить, но и “Троянок” тоже. Это новый Еврипид, самый свежий, и, кто знает, может, последнее, что он напишет. Надо ее поставить, не дать ей умереть –