Славные подвиги - Фердиа Леннон

– Может быть, – говорит Гелон. – Если он на пробах покажет себя лучше остальных.

– Никаких проб.

– Что?

По-моему, в хоре кто-то посмеивается.

– Дружище, ты подумай. Это же Елена Троянская. Самая прекрасная женщина в мире. С хера ли ей пробоваться на роль? Она просто такая. Ты хочешь, чтобы они тут танцевали и читали слова, чтобы ты решил, кто будет Еленой, на коленях умоляли, можно сказать, а Елена-то ни о чем не умоляет. Она просто такая.

Это хороший аргумент, и я им горжусь. Елена просто такая. Я смотрю на Пахеса, и он улыбается; уже чуть выпрямился.

– Но она же в пьесе умоляет, – говорит кто-то из хористов.

– Да, – говорит другой. – Там же весь смысл сцены в том, что она пытается убедить Менелая ее не убивать, разве нет?

Я слышу, как другие бормочут, соглашаясь, и удивляюсь, как мы до этого докатились. Почему я спорю с этими мудаками в кандалах?

– Ребята, вы уж извините, но вы не на афинском собрании. Вам права голоса не давали.

– Эй, – раздраженно говорит Гелон. – Не надо с ними так разговаривать.

Снова одобрительное бормотание, и, кажется, проб на роль Елены не избежать. А собственно, чем меня это не устраивает? Пахес уже играет Ясона, и, если дело в еде, я сам могу ему давать побольше. Что же мне не дает покоя? Мне нужно выиграть. Либо я режиссер, как и Гелон, либо я здесь для моральной поддержки. Я не против быть вторым режиссером, но главное, чтобы все-таки режиссером. Либо так, либо никак.

– Тогда я уйду.

– Что? – Гелон, кажется, поражен.

– Что слышал. Мне кажется, я немногого прошу. Я думал, мы с тобой вместе этим занимаемся. Может, ошибался, и если так, то ничего страшного. Дорогу в город я знаю.

Повисает тишина, и теперь представление – это мы с Гелоном.

Афиняне, хоть и голодные, и сломленные, хотят знать, что будет дальше. Кто выиграет? Высокий красавчик или хромоногий говнюк, который ходит за ним хвостом? По взглядам я вижу, на кого они ставят, но им все равно интересно, и нужно произнести реплики, сыграть роли. Они стоят и смотрят.

– Тебе это так важно?

– Да.

– Почему?

– Он рожден играть эту роль.

Гелон долго не отводит взгляда, а потом качает головой и бормочет:

– Ну хоть глаза у него нужного цвета.

– Нужного цвета?

– Ага. Разве там не сказано, что у Елены глаза зеленые, как изумруды?

Мне кажется, или Гелон мне подмигивает? Афиняне перешептываются и скоро они с детьми передают друг другу, что, наверное, я прав. Один афинянин припоминает слова о чудесных зеленых глазах Елены. Другие следуют его примеру, и вдруг это становится правдой. Все согласны, что Пахес должен сыграть эту роль. Но я-то знаю, что это чушь собачья. Глаза у Елены не зеленей, чем у Ясона. Гелон это придумал, потому что не хочет меня терять; я пожимаю ему руку, но мне неловко, и я отхожу и иду к тачке, достать горшок оливок для Пахеса.

– Тебе надо отъедаться. Елена – особа фигуристая.

– Спасибо, – говорит он дрожащим голосом. – Но почему?

– Мы друзья, – отвечаю я, и, к моему удивлению, это правда.

Пахес утирает слезы.

Я иду за новым куском хлеба.

18

Через пару часов мы сидим у Дисмаса. Это я так решил. Гелон хотел сразу домой пойти, но мне надо было с ней поговорить или хоть увидеть. Сегодня она не за стойкой и не прислуживает за столиками. Она на сцене. Точнее, рядом со сценой, хотя от сцены там одно название, просто ящики, перевязанные веревкой. Дисмас стоит рядом с ней и ухмыляется; волосы у него зализаны назад и блестят от масла. Он откашливается и просит минуточку внимания, и, хотя на это и уходит время, выпивохи наконец замолкают, и он говорит, что с приходом Карпо, когда деревья увядают, а тучи так и ссут на головы, не помешает музыка для поднятия настроения, и нам повезло. Он только что узнал, что девочка, которую он купил, – не просто красотка. Да-да, у нее и голос что надо. Сегодня утром он впервые услышал, как она поет. Просто себе под нос, вся такая радостная, и он подумал: с чего бы ему одному наслаждаться, если посетители наверняка будут рады послушать ее песенки, попивая красное после трудового дня? Лира, кажется, умирает со стыда. Будто хочет быть где угодно, только не здесь. Но Дисмас велит ей залезть на ящик, и она залезает. Остановив взгляд на мне, она будто выдыхает – все равно, кажется, нервничает, но хоть не паникует.

– Эту песню поют у меня на родине, – говорит она. – Я перевела слова на греческий, чтобы…

– Хватит время тянуть! – орет мужик у меня за спиной.

Я оборачиваюсь:

– Ебало завали.

Мужик встает, но Гелон тоже, так что он садится обратно как миленький.

Лира продолжает. Говорит, это простая песенка, которую ей пела нянька, когда она была маленькой. Все присутствующие знают, что она – рабыня, и чувствуется, как им неуютно слышать, как она говорит о другой жизни, другом мире, и кто-то другой бормочет себе под нос, что мы пришли песню послушать, а не историю из жизни, и она начинает петь.

Ее голос не красив, и поначалу я разочарован, но, слушая, как слова срываются с губ, я чувствую, как по коже бегут мурашки, потому что есть в нем что-то дикое – какая-то необычайная жажда жизни и чего-то еще, – и понимаю, что я совсем не знаю эту женщину, только хочу знать. Песня явно нездешняя. В переводе она кажется только страннее. Она про юного пастушка, который влюбляется в девушку, когда видит, как она купается в озере, но боится что-то ей сказать, потому что он беден и лицом не вышел – что ему предложить? Тогда он решает добиться ее любви хитростью. Он залезает на дерево близ озера, высокое и с пышной кроной, а в ту ночь в небе висит полная луна, огромная и желтая, и пастушок решает, что, если он будет говорить от имени луны, убедит девушку, что вовсе он не пастушок, может, она сочтет его достойным – и он забирается на дерево и, изображая, как может, лунный голос, говорит, что он – луна и он на нее запал. Как и следовало ожидать, девушка настроена скептически, но, слушая, как светило хвалится своими подвигами – что оно правит морями, что волки, и волны, и все твари ночные ему подвластны, и что живет оно на