Славные подвиги - Фердиа Леннон

небесах, в шике-блеске, и ему прислуживают тысячи подданных, или, по-вашему, звезд, тысячи и тысячи серебристых огоньков, которые затем только и существуют, чтобы подчиняться его приказам, – и девушка верит, очаровывается. Она-то надеялась найти мужа-красавца. С надежной работой, с землей, может, даже с парочкой коров, но выйти замуж за луну, и чтобы ей прислуживали звезды… Мамка с папкой обрадуются. Подружки обзавидуются. Так она и говорит – и пастушок смеется, говорит, что она этого достойна, но чем больше он рассказывает о царстве ночном и о небесных слугах, тем больше сомневается. Он приглядывается к девушке поближе, пока она смотрит вверх взглядом, затуманенным от любви, и она уже не кажется такой красивой. Зубы кривоваты. Левое ухо оттопырено. Не говоря ни слова, он решает, что, может, поторопил события, а потому слезает с дерева и тихонько уходит. Девушка стоит в одиночестве, умоляет луну что-то сказать, хоть что-нибудь. Пастушок бродит по холмам, и он уже не совсем юноша, теперь он – луна, и, завидев кого-то, кто ему приглянется, он прячется и говорит своим новым голосом, и все, кто слышит, влюбляются, и так разбилось множество сердец, поэтому и говорят, что в полнолуние от любви сходят с ума. Но не луна за этим стоит, а безумный пастушок, забывший, кто он такой.

Посетители хлопают, но так, будто потирают руки, чтобы согреться, и все сидят. Хотя нет, не все. Один мужик аплодирует стоя и даже кричит что-то подбадривающее. Один-единственный голос, с каким-то странным призвуком; обернувшись, я вижу Туренна, нашего продюсера. Он за несколько столиков от нас стоит, рот до ушей.

– Смотри, кто нарисовался, – шепчу я Гелону.

Гелон кивает, покрепче сжимая руку, в которой держит чашу.

– Пойдем, – говорит он.

Мне тоже не улыбается с ним болтать, но я еще даже не успел поговорить с Лирой, так что качаю головой:

– Ну не, давай посидим еще. Вечер только начался.

– Как там мои режиссеры?

Туренн присаживается за наш столик и спрашивает, что мы пьем. Услышав ответ, он качает головой, как будто наш выбор его не устраивает, и требует вина, о котором я никогда не слышал. Его приносят с церемонией, в запечатанном, покрытом пылью кувшине. Он наливает вино, темное и вязкое, почти как смола.

– Это Дисмас такое подает?

Туренн качает головой и улыбается:

– Нет, конечно. Я попросил заказать. Таких кувшинов штук десять на всю Сицилию.

Я ничего не говорю, только с сомнением разглядываю черную жидкость и делаю глоток. Она такая густая, что ее можно жевать, кисло-соленая на вкус. Сначала мне хочется выплюнуть вино, но тут оно раскрывается – в груди разливается нежное тепло, как от прикосновения женских рук, – и я делаю еще глоток и смотрю на чашу в недоумении.

– Да, первый глоток вавилонского черного никогда не забудешь.

– Это из Вавилона?

– Если быть точным, с виноградника поблизости.

– Ого. Ты был в Вавилоне?

– Разумеется. – Он оглядывается по сторонам. – Где эта певица? Следует ее одарить. Она чудесна, спору нет. Честно говоря, удивительно слышать такие песни в Сицилии. Не думал, что вы на это способны.

Я чуть не отвечаю, что она из Лидии, но что-то меня останавливает, и вместо этого я говорю:

– Спектакль почти готов.

– Правда?

Он смотрит не на меня, а на Гелона.

– Почти, – говорит Гелон. – Еще неделя-другая, и можно будет начинать.

– А что новая пьеса? Ты все-таки решил ее ставить?

Гелон начинает описывать “Троянок” и что мы собираемся с ними делать. Туренн зачарованно внимает, будто никогда не слышал истории лучше, и я решаю, что лучше времени, чтобы улизнуть и найти ее, не будет.

– Пойду кое-что проверю.

Ни один из них не поднимает головы, и я ускользаю. Таверна набита битком. От потных тел в воздухе будто висит дымка, так что стен не видно и помещение кажется больше. По пути к стойке приходится протискиваться и пихаться, и парочка посетителей меня материт, и я ругаю их в ответ, но они меня знают, так что ничего мне не будет. Наконец-то я рядом с ней. Она носится туда-сюда, раскрасневшись, и столько держит кувшинов, чаш, мисок с жарким, что кажется, с ними позвякивает само ее тело. Платье грязное, волосы распрямились от пота, но одна вещь новая и в целом чистая: пара желтых башмаков. Первый подарок, который я для нее купил; я по-дурацки радуюсь, видя их у нее на ногах.

– Я – луна, – говорю. – Можно потискать?

Она отрывается от дела и улыбается:

– Даже не мечтай.

– Разве можно так говорить с его небесным величеством?

Она смеется так, что чуть не роняет миску жаркого.

– Дай я закончу, ладно?

– Конечно.

Ждать приходится долго, но наконец все миски и тарелки на местах, и она уводит меня в уголок поговорить.

– Ты здорово пела, – говорю я и беру ее за руку.

Она качает головой, но видно, что рада слышать.

– Я вообще не хотела, меня Дисмас заставил.

– Ничего, ему недолго осталось так делать, моя фараонша.

Она улыбается, но видно, что настроена скептически, поэтому я сжимаю ее руку покрепче, будто хочу, чтобы мы срослись костями, намертво срослись, и спрашиваю, можем ли мы выйти на улицу, потому что нельзя же ухаживать за такой красоткой, когда кругом воняет потом и рыбьими кишками. Лира, кажется, не хочет, но я не отстаю, и наконец она говорит, что готова на пару минут, и мы ускользаем через черный ход. После тумана, висящего в таверне, у меня сбивается дыхание от свежего морского воздуха, и я приобнимаю ее, чувствую под платьем влажное тепло кожи. Лира чуть напрягается, но не отталкивает меня.

– А другие песни у тебя есть?

Она кивает.

– Ты мне споешь? Я хочу послушать все твои песни. Все, какие знаешь, хочу услышать.

От ветра волосы попадают ей в глаза и в рот, приглушая слова, но кажется, она говорит, что да, она меня научит. Кто-то кладет мне на плечо грубую руку. Моя первая мысль – что это кто-то из тех аристосов и сейчас мне зададут трепку, но, обернувшись, я вижу только невысокую тощую фигуру – это Дисмас на меня пялится.

– Вали обратно и наливай, а то они взбесятся, – бросает он Лире, едва глядя в ее сторону.

Она извиняется и бежит внутрь, и мне кажется, я сейчас врежу Дисмасу. Кажется, он понимает это по глазам, потому что отступает на пару шагов и говорить со мной начинает примирительным тоном:

– Лампон, ну ты же сам видел, вся таверна забита. Хочешь с ней говорить – говори.