Славные подвиги - Фердиа Леннон

идет чуть позже, когда дети уже мертвы, и от этого у меня странное чувство, будто разные времена сливаются, и на миг мне кажется, что будущее и прошлое – не две противоположности, просто обрывки одной и той же песни, которая не замолкает, не оставляет равнодушным. Я отпиваю вина и передаю Пахесу, но он едва пригубляет. Я спрашиваю, что не так, и он говорит, что хочет играть на трезвую голову. Да, странные дела. У Нумы не получается надеть парик, который запутался ко всем херам, и Гелону приходится его разодрать.

– Скоро будут нормальные парики и костюмы, – говорит Гелон. – Я заказал у Алекто. У нее лучшая мастерская в Сиракузах – все, что нужно для театра.

Нума кивает и кое-как надевает парик. Как и в прошлый раз, он начинает меняться, сначала почти незаметно – наклон головы, блеск глаз, – но под конец он даже дышит по-другому, так, что он еще и слова не сказал, а кто-то из детишек уже вскрикивает от страха. Я поворачиваю голову и вижу, что это Страбон. Один из друзей зажимает ему рот рукой и притягивает к себе. Нумы больше нет, осталась только Медея. Она говорит хору, что детям не жить. Иначе у Ясона что-то останется. А если у человека что-то осталось, он сможет все выстроить заново. Как крестьянин, у которого не выдался урожай, – он всегда может посеять новые семена, но, если забрать у него все, отравить почву, чтобы ничего больше не выросло… что ж, тогда ему конец. Но все же, когда звучат эти слова, тебя пронизывает чувство, что Медея это говорит и о себе тоже: пусть все знают, что сделали с ней, а не только что сделает она.

Настает черед хора. И мы все смотрим на них в ожидании ответа. Они без париков. Без костюмов. Предполагается, что они – знатные коринфянки, но между тем, что предполагается, и, тем, что есть, лежит пропасть – через такую рискнет прыгать только тот, кто ищет кровавой смерти. Они переступают на месте – кажется, танцевать пытаются, – а на ногах у них позвякивают цепи. Мне их жаль. У них нет музыки, а хору без музыки никак не ожить.

– Мы над этим работаем, мальчики, – говорю я, – не бойтесь. Скоро будет нормальная музыка. Такая бодрая, что вам дифирамбы колыбельной покажутся. Пока просто репетируем.

Хористы кивают и продолжают переступать с ноги на ногу в подобии пляски. Гелон начинает напевать – кажется, это музыка из сцены, потому что на миг Нума выходит из образа и радостно улыбается, а потом он снова исчезает, и возвращается Медея, вызывающе глядит на хор. Гелон гудит громче. Это, конечно, не настоящие музыканты с инструментами, но хоть что-то, и рождается ритм. Я его чувствую. Мужик с серебристыми волосами лучше всех. Он прямо втягивается, хлопает себя по колену, подбадривает остальных. Его живость, кажется, заразительна, потому что хористы начинают шевелиться быстрее, и цепи извиваются у их ног, как серые змеи, и, может, это я сам себе придумал, но кажется, что они позвякивают в такт мелодии, которую гудит Гелон.

– Как ты можешь? – поет хор. – Они – твои дети. Ты нарушишь закон богов.

– Закон богов? – визжит Медея, указывая в небо. – Что, я – не внучка бога солнца, чей свет вас озаряет? Не вам говорить о законе богов! Взгляните на солнце. Оно равно проливает свет на все деяния.

Медея разворачивается в воздухе и кланяется.

Хор завывает, что это против природы. Что даже волки в лесах защищают потомство.

– Но так нельзя. Да, может, солнце и проливает свет на все, но для того, чтоб наши деяния яснее видел взор богов, когда они вершат свой суд.

Гелон гудит громче, и я вдруг понимаю, что он поет не один. Дарес тоже присоединился – сначала робко, но с нарастающей уверенностью, и остальные дети тоже начинают петь, следуя его примеру. Не все они так же хорошо чувствуют ритм и быстро вникают в мелодию, как он, так что во многом музыка становится хуже, но голоса мальчиков создают странный эффект – уверен, все его чувствуют, хотя никто об этом не говорит. Будто это голоса детей Медеи, их музыка, будто они вместе с хором умоляют мать пощадить их. Это жутко, даже волосы встают дыбом, а прения продолжаются: хор против Медеи. Но, хотя они в большинстве – пятнадцать против одной, – ее воля одерживает верх, и доводы хора будто съеживаются, а гул детских голосов звучит все громче и громче, и под конец появляется любопытная нота. Присмотревшись, я вижу, что это Страбон – хоть он и самый крошечный из всех, его резкий сип будто поднимается выше остальных, и я думаю: в этом, кажется, правда что-то есть. Мы нормальным театром занимаемся. Мы реально режиссеры. Но вдруг пение обрывается и хор в ужасе разбегается во все стороны.

– Какого хера? – рычит кто-то из-за наших спин.

К нам идет здоровый мужик. Дубинка на плече, безумные глаза. Битон.

– Здравствуй, Битон, – говорю я, натянуто улыбаясь. – Как поживаешь?

Он не отвечает, просто смотрит по сторонам. Оглядывает все, будто сквозь красную пелену: Нума в парике, хор присел на корточки от страха, тачка с едой. Но ярость слегка разбавляется и смешивается с недоумением, когда он видит детей.

– Что происходит? – спрашивает Битон.

Я открываю рот, но Гелон прерывает меня и выступает вперед:

– Не твое дело, Битон. Не заводись.

Битон глядит на Гелона. Было время, когда они неплохо ладили. Сын Битона работал с нами в мастерской, и иногда мы с ним ходили рыбачить.

– Ты что, кормишь этих подонков?

Гелон рассказывает Битону, что они, возможно, все, что осталось от афинского театра. Что мы ставим пьесу, чтобы память о Еврипиде жила, потому что, если дело дойдет до осады, спартанцы, наверное, сожгут Афины.

При упоминании о сожженных Афинах в глазах Битона загорается зверский огонек, но немедленно гаснет, сменившись чем-то другим.

– Ты приносишь этим подонкам еду. Вот это – сын Анхиса. – Он показывает на белокурого мальчика с сыром в руках. – Афиняне убили его отца. А вот тот кроха, Страбон – его брата закололи копьем со спины, когда он уже сдался. Я сам видел. Ты, блядь, приводишь сюда детей, чтобы они кормили тех, кто убил их семьи? Ты что творишь, а?

У Битона всегда была слабость к лозе, и я достаю мех с вином.

– Битон, ты небось от жажды помираешь, – говорю. – Попей, полегчает.

Он выбивает мех у меня из рук и наступает